Уотсон вздрогнул и оторвал глаза от окна.

– Любопытный? – переспросил он. – Я бы выразился иначе. Странный… Я наблюдаю за ним вот уже минут двадцать…

– Двадцать две минуты пятьдесят восемь секунд, – уточнил Холмс. – Срок достаточный, чтобы выяснить всю его подноготную.

– Такому проницательному человеку, как вы, Холмс, быть может, хватило бы и трех минут на то, для чего мне понадобилось около получаса.

Холмс усмехнулся.

– Дело не в сроках, друг мой, – добродушно сказал он. – Смею вас уверить, что если вы хотя бы даже и за полчаса увидите то, что я разгляжу за три минуты, это будет еще не так худо.

– Вам угодно считать меня слепцом, – обиделся Уотсон. – Однако кое‑что я все‑таки вижу.

– Ну‑ну, не сердитесь, – миролюбиво сказал Холмс. – Лучше поделитесь со мною тем, что вы увидели. Итак, что вы можете сказать про этого странного человека, Который вот уже битый час стоит у нас под окнами, не решаясь сдвинуться с места, подняться по лестнице и постучать в дверь.

– По‑моему, дорогой Холмс, это случай настолько ясный, что даже вы ничего не сможете добавить к тому, что заметил я. Это человек прежде всего весьма предусмотрительный…

– В самом деле?

– Ну конечно! Вы только поглядите на него: в ясный, теплый, солнечный день он в теплом пальто на вате, в калошах, с зонтиком. Это уж даже не предусмотрительность, а какая‑то патологическая боязливость. Как бы то ни было, он – чудовищный педант. Я думаю, что, скорее всего, он старый холостяк. Я сам долгое время жил один и отлично знаю, что у нашего брата холостяка со временем вырабатывается куча всяких нелепых и даже смехотворных привычек.

– Браво, Уотсон! – одобрительно воскликнул Холмс. – Ну‑с? Дальше?

– Вам мало?! – удивился Уотсон. – Мне кажется, дорогой Холмс, что я извлек из своих наблюдений все, что можно было из них извлечь. Боюсь, что даже вы не сможете тут ничего добавить.

– Пожалуй, – согласился Холмс. – Разве только самую малость.

Уотсон просиял. Однако торжество его длилось недолго.

– Вы отметили только калоши, зонтик да теплое пальто на вате, – начал Холмс. – А вы заметили, что зонтик у этого господина в чехле?

– Ну да, заметил. И что отсюда следует?

– Думаю, что не ошибусь, – невозмутимо продолжал Холмс, – если выскажу предположение, что часы, хранящиеся в его жилетном кармане, тоже в чехле из серой замши. А если вы попросите у него перочинный ножик, чтобы очинить карандаш, окажется, что и нож тоже в специальном чехольчике.

– Все это чистейшие домыслы, дорогой Холмс! Но даже если это действительно так, о чем все это говорит? Только лишь о том, что человек этот – довольно препротивный педант, о чем я уже имел честь вам докладывать.

– Не только об этом, милый Уотсон! Поверьте мне, не только об этом. У этого человека наблюдается постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который бы его защитил от внешних влияний. Действительность раздражает его, пугает, держит в постоянной тревоге, и он старается спрятаться от нее. Не случайно и профессию он себе выбрал такую…

– А откуда вы знаете, какая у него профессия? – изумился Уотсон.

– Да уж знаю. Можете мне поверить, я не ошибаюсь. Он преподает в гимназии древние языки: латынь, греческий. И эта его профессия, как я уже пытался сказать вам за секунду до того, как вы меня прервали, эти самые древние языки для него, в сущности, – те же калоши и зонтик, куда он прячется от действительной жизни.

– Ну, знаете, Холмс, – не выдержал Уотсон, – если хотя бы половина того, что вы тут наговорили, окажется правдой…

– А вы сейчас легко сможете это проверить, – пожал плечами Холмс. – Насколько я понимаю, наш странный гость вот‑вот постучится к нам в дверь. Я уже слышу на лестнице его шаги.

И в самом деле за дверью послышались сперва робкие шаги, затем осторожное покашливанье и, наконец, негромкий стук.

Спустя минуту необычайный гость уже сидел в кресле напротив Холмса и Уотсона и застенчиво протирал платком свои темные очки.

– Прежде чем вы приступите к изложению тех обстоятельств, которые привели вас к нам, – обратился к нему Уотсон, – быть может, вы не откажете в любезности сказать мне, который час? Мои часы, к сожалению, стоят…

Гость неторопливо достал из жилетного кармана часы. Они, как и предсказывал Холмс, оказались в сером замшевом футляре.

– Два часа пополудни, четырнадцать минут, тридцать одна секунда, – сообщил он.

– Еще одна маленькая просьба, – сказал Уотсон. – У меня, к несчастью, сломался карандаш. Не найдется ли у вас с собою перочинного ножичка?

– Извольте, – гость достал из кармана перочинный нож. Предсказание Холмса и на этот раз осуществилось с поразительной точностью: нож был в аккуратном маленьком чехольчике.

– Последний вопрос, – уже слегка нервничая, спросил Уотсон. – Чем вы изволите заниматься? Вы юрист? Или химик? Или, быть может, мой коллега – врач?

– Врач? – с ужасом переспросил гость. – О нет! Что вы! Я педагог. Имею честь преподавать в гимназии древние языки. Латынь, греческий… О, ежели бы вы знали, – сладко пропел он, – как звучен, как прекрасен греческий язык!

– Довольно! – вскрикнул Уотсон.

Гость испуганно вздрогнул и закрыл глаза.

Обернувшись к Холмсу, Уотсон торжественно произнес:

– Дорогой Холмс! Клянусь вам, что никогда больше не стану сомневаться в ваших словах, какие бы нелепые предсказания вы ни делали. Вы волшебник, колдун, чародей…

– Перестаньте, Уотсон, – резко оборвал его Холмс. – Вы отлично знаете, что мое единственное оружие – дедуктивный метод. А в данном случае дело обстоит еще проще. Если бы вы не были таким чудовищным невеждой и читали знаменитый рассказ русского писателя Антона Чехова «Человек в футляре», вы бы тотчас узнали в нашем госте героя этого рассказа, господина Беликова.

– Совершенно верно, – привстав с кресла, гость чопорно поклонился. – Надворный советник Беликов. К вашим услугам.

– А в чем, собственно, должны состоять мои услуги? – любезно осведомился Холмс. – Иными словами, господин Беликов, благоволите объяснить, что вынудило вас обратиться к Шерлоку Холмсу?

– Я решил обратиться к вам как к лицу влиятельному, – сказал Беликов, – хотя, быть может, правильнее было бы обратиться по инстанциям: сперва к директору, потом к попечителю и так далее. Однако это заняло бы много времени, а дело не терпит отлагательств.

– Да в чем, собственно, дело? – не выдержал Уотсон. – Нельзя, ей‑богу, так долго бродить вокруг да около!

Беликов явно вызывал у верного соратника Шерлока Холмса острое чувство антипатии. Иначе вряд ли корректный Уотсон позволил бы себе такую бестактность.

– Доводилось ли вам, милостивый государь, – холодно спросил Беликов, – читать сочинение Александра Пушкина «Евгений Онегин»?

– Еще бы! – воскликнул Уотсон. – С тех пор как под руководством моего друга Холмса я стал заниматься русской литературой, эта книга стала моим постоянным спутником.

– Весьма сожалею, – Беликов горестно покачал головой. – Весьма… Не скрою, я явился к вам с тем, чтобы вы и ваш знаменитый друг исполнили свой нравственный долг и по мере сил способствовали запрещению этой книги.

Уотсон был ошеломлен.

– Запретить?! – еле выговорил он. – Вы хотите запретить «Евгения Онегина»?

– Да‑с. Именно так‑с, – невозмутимо подтвердил Беликов. – Запретить это разнузданное сочинение как вредоносное и сугубо безнравственное.

– Ну, знаете! – только и мог произнести Уотсон.

Но Холмс жестом остановил его и любезно обратился к Беликову:

– Продолжайте, сударь! Я надеюсь, вы соблаговолите более подробно объяснить, что побудило вас обратиться к нам с таким… гм… необычным предложением.

– Охотно, – наклонил голову Беликов. – Вы ведь боретесь с преступностью, следовательно, так же как и я, стоите на страже нравственности. Посему я не сомневаюсь, что мы с вами легко найдем общий язык. Дело в том, что в последнее время на моих уроках участились факты… как бы это выразиться поделикатнее… факты безобразного, грубого нарушения… Короче говоря, вот‑с! Извольте полюбоваться!

Он вынул из портфеля томик Пушкина.

– Эту книгу я не далее как вчера извлек из парты одного своего ученика. Он читал ее в то время, как я объяснял классу формы спряжения греческих глаголов.

– Вероятно, после вашего урока следовал урок российской словесности, – догадался Холмс, – и мальчик решил заранее…

– Вероятно, – прервал его Беликов. – Однако я напоминаю вам, что это происходило как раз в тот ответственный момент, когда я…

– Да‑да, когда вы объясняли своим ученикам формы спряжения греческих глаголов, – улыбнулся Холмс.

– Не нахожу, сударь, в этом ничего смешного, – сказал Беликов. – Быть может, в ваших английских колледжах и принято, чтобы на уроках математики ставили химические опыты, а на уроках закона божьего учились танцевать, но в гимназии, где я имею честь преподавать, до этих новшеств, к счастью, пока еще не дошли.

– Могу вас успокоить, – стараясь сохранять полную серьезность, ответил Холмс. – В наших английских школах это тоже пока еще не принято. Я с вами совершенно согласен: на уроках греческого языка следует заниматься греческим языком, а русской литературой надлежит заниматься на уроках русской литературы.

– Ах, сударь! – воскликнул Беликов. – Я не деспот! Не тиран! И даже не такой уж сухарь и ученый педант, каким постарался меня изобразить господин Чехов. Поверьте мне, ежели бы я извлек из парты нерадивого ученика что‑нибудь путное, хотя и не имеющее отношение к греческим глаголам, я был бы снисходителен…

– В самом деле?

– Можете не сомневаться, коллега! Ежели бы он читал на моем уроке сочинения Геродота… Фукидида… Ксенофонта… На худой конец Плутарха!.. Я был бы возмущен, конечно! Нарушение дисциплины, грубейшее… Что и говорить. Может дойти до директора, а там и до попечителя… И все‑таки я бы простил. Ей‑богу! Разве только записал бы в кондуит, оставил без обеда. Ну, может быть, вызвал бы родителей, поставил вопрос на педагогическом совете… Потребовал бы исключить из гимназии… гм… с волчьим билетом. Но в конце концов все‑таки простил бы. Я ведь в душе либерал… Но тут! Ведь для юных, незрелых душ этот самый «Евгений Онегин» – просто яд!

– Как вам не стыдно! – опять не выдержал Уотсон. – Как вы смеете говорить такое о книге, которая…

– Спокойно, Уотсон, – остановил его Холмс. – Попытаемся обойтись без лишних эмоций… Однако в самом деле, – обернулся он к Беликову. – Может быть, вы соизволите объяснить нам, что именно в романе Пушкина вызвало у вас такой гнев?

– Извольте. Я объясню, – согласился Беликов. – Отобрав, как я уже имел честь вам доложить, у своего нерадивого ученика сие сочинение, я подумал: а не полистать ли мне его на сон грядущий?

– Позвольте, – прервал его Уотсон. – Уж не хотите ли вы сказать, что раньше его не читали?

– Я всегда строго следовал циркулярам, – церемонно ответил Беликов. – И ежели эта книга в пору моего ученичества входила в программу обучения, я ее наверняка читал. Однако никаких воспоминаний об этом у меня, к счастью, не сохранилось.

– Понимаю, – сказал Уотсон. – И вот сейчас вы впервые решили прочесть эту книгу просто так, для удовольствия.

– О нет, – скорбно покачал головой Беликов. – Отнюдь не удовольствия ради решился я на это, но токмо во исполнение своего педагогического долга. Наставник юношества, подумал я, обязан на себе самом испытывать те яды, коими отравляют свои неокрепшие души его ученики.

– Простите, вам сколько лет? – деловито спросил Холмс.

– Тридцать девять.

– Итак, на сороковом году жизни вы, в сущности, впервые прочли роман Пушкина «Евгений Онегин». И что же?

– Я пришел в ужас.

– Отчего?

– Ну, во‑первых, эти неприличные отступления о том о сем. О сравнительном вкусе различных алкогольных напитков. О женских ножках… Впрочем, все это меня не удивило. Чего можно ждать от человека, который сам признался, что в школьные свои годы он «читал охотно Апулея, а Цицерона не читал». Не читать божественного Цицерона! – Он зажмурил глаза и с упоением процитировал: – «Доколе, дерзкий Катилина, ты будешь испытывать наше терпение!..»

– Я надеюсь, это вы не про Пушкина? – насмешливо осведомился Холмс.

– Именно! Именно про него… Я уж не говорю, что этот Онегин совершенно пустой малый, фат, бездельник, ничтожество. Нечего сказать, хороший пример для юношества… Но в заключение выясняется, что он, ко всему прочему, еще и убийца! Ни с того ни с сего взял да и продырявил пулей ни в чем не повинного юношу, которого он к тому же числил своим близким другом!.. Нет, господа! Эту книгу надобно немедленно запретить. Ежели у вас осталась хоть капля здравого смысла, вы меня в этом поддержите…

– Я отказываюсь вас понимать, Холмс! – взорвался Уотсон. – Как вы можете спокойно слушать весь этот бред!

– Уотсон, держите себя в руках, – поморщился Холмс. – Я же просил вас: поменьше эмоций… Скажите, – обернулся он к Беликову, – вы твердо убеждены, что этот роман следует запретить? Не лучше ли попытаться его исправить?

– Исправить? – удивился Беликов. – Каким образом?

– К вашим услугам моя машина. Управлять ею очень легко.

Он подвел Беликова к пульту и стал объяснять:

– Это рычаг произвольного изменения сюжета. А вот эти кнопки дают возможность выправить любые искривления характеров. Садитесь сюда, вот в это кресло и – действуйте! С помощью моей машины для вас не составит труда сделать Онегина таким, каким вы только пожелаете.

– В самом деле попробовать? – неуверенно сказал Беликов, робко дотрагиваясь до рычагов и кнопок. – Гм… С чего же мне начать?.. Нда… Задали вы мне задачу… Ну, ладно! Так и быть, попробую…

Онегин вышел на крыльцо, поглядел на небо и плотнее закутался в шарф. День был ясный, солнечный. Однако Онегин поежился и поднял воротник.

– Мсье Онегин! – окликнул его Холмс. – Солнце уже высоко в небе. Ваш противник давно ждет вас. Я думаю, вам следует поторопиться, а то еще, чего доброго, он подумает, что вы струсили.

Онегин подозрительно оглядел Холмса и процедил сквозь зубы:

– Ишь, как вы ловко повернули…

Ну, нет! Ищите простаков!

Я, слава богу, не таков.

Чтоб грудь свою подставить пуле.

– А как же дуэль? – растерянно спросил Уотсон.

– В самом деле, – поддержал его Холмс. – Дуэль – старинный обычай, освященный вековой традицией. Вы дворянин, а согласно дворянскому кодексу чести…

На это Онегин отвечал уж вовсе не по‑онегински:

– И впрямь такой обычай есть.

Но он и глуп, скажу по чести.

Скажите, ну при чем тут честь?

Одна лишь злая жажда мести.

Какой‑нибудь бретер и хват

Легко обидчика раздавит.

А ну, как вас же оскорбят,

Да вас же на тот свет отправят?

– Вы рассуждаете весьма здраво, – вынужден был признать Холмс. – Однако ведь вызов принят. Теперь отказаться уже невозможно. Представьте, какие пойдут разговоры…

Лицо Онегина болезненно сморщилось, отчего он вдруг стал удивительно похож на Беликова.

– Да, это скверный оборот…

Боюсь – не стану притворяться, –

До губернатора дойдет.

До предводителя дворянства…

Все станут осуждать, болтать,

А я ведь человек здесь пришлый…

Ох, как бы мне не прогадать!

Ох, как бы тут чего не вышло!

На лице его отразилось мучительное колебание. Видно было, что страх быть убитым борется в нем с другим, не менее сильным страхом – трепетом перед так называемым общественным мнением. Но страх физический, видно, оказался сильнее. Махнув рукой, он решительно пошел назад, к дому, бормоча себе под нос:

– Бог с ним! Все это чепуха.

Уж лучше трусом пусть ославят,

Чем пулей брюхо продырявят.

Нет‑нет! Подальше от греха!

Однако, не пройдя и трех шагов, он снова заколебался. Остановился, пошел к санкам.

– Что? Все‑таки решили драться? – спросил Уотсон.

– Да нет, поеду извиняться! – мрачно объяснил Онегин. Однако в санки все‑таки не сел, а опять пошел к дому.

– Куда же вы? – окликнул его Холмс.

Придирчиво поглядев на синее, без единого облачка, мартовское небо, Онегин объяснил:

– Хоть чист и ясен горизонт,

Я должен взять с собою зонт.

Беликов с увлечением поворачивал рычаги, нажимал на кнопки. Судя по всему, он был очень доволен результатами своего труда.

– Довольно! – побагровев от ярости, крикнул Уотсон. – Немедленно отойдите от пульта! Достаточно вы уже набезобразничили!

– В чем дело, господа? – возмутился Беликов. – Почему вы прервали мою работу? Я ведь только‑только приступил к делу.

– Да вы понимаете, во что вы его превратили? – не унимался Уотсон. – Это ведь уже не Онегин, а еще один человек в футляре! Беликов номер два! Разве такой Онегин сможет влюбиться в Татьяну? А если и влюбится, разве он посмеет объясниться в любви замужней женщине?

– Боже упаси! – в ужасе воскликнул Беликов. – Женитьба – шаг серьезный… Да и зачем ему влюбляться? Как будто нет на свете других занятий для порядочного человека, как только кружить головы женщинам. Ежели хотите знать, я припас для Онегина куда более завидную участь. Он у меня станет учителем. Будет преподавать древние языки. Латынь, греческий…

– А Ленский?

– И Ленский тоже. Станет, скажем, преподавателем тригонометрии в той же гимназии. Синус… Косинус… Тангенс… Это ведь все тоже божественная латынь… Будут ходить друг к другу в гости, пить чай с вареньем из крыжовника, мирно беседовать… Разве это не лучше, чем палить друг в друга из пистолетов?

– Вы знаете, господин Беликов, – задумчиво сказал Холмс. – Пожалуй, ваша первоначальная идея была более гуманной. Уж лучше и впрямь взять да и совсем уничтожить несчастный роман Пушкина, нежели вот этак перекроить его героев по своему образу и подобию.

– Ох сударь! – сказал Беликов, и в голосе его зазвучала угроза. – Глядите! Вы манкируете. Вы страшно манкируете. Ежели почтенный человек, страж закона ведет себя таким образом, так что же тогда остается делать нашим несовершеннолетним читателям? Им остается только ходить на головах! Ну нет, я этого так не оставлю!

Демонстративно заткнув уши ватой, он влез в калоши, натянул пальто, аккуратно поднял воротник и, схватив свой зонтик, поспешно направился к выходу, бормоча себе под нос:

– Я этого так не оставлю… Если понадобится, я и до самого министра дойду!..

– Ну вот, Холмс, – сказал Уотсон, когда за Беликовым наконец захлопнулась дверь. – Теперь, я надеюсь, вы убедились, какой нелепой была вся эта ваша затея. И зачем только вы так долго терпели эту унылую фигуру? Даже еще поддакивали ему, намекая, что он прав.

– Потому что кое в чем, мой непримиримый друг, он действительно был прав. Пытаясь пересоздать Онегина по образу и подобию своему, он, конечно, чудовищно исказил облик пушкинского героя. Но…

– Что «но»? – возмутился Уотсон. – Уж не хотите ли вы сказать, что пушкинский Онегин и впрямь в чем‑то сродни Беликову?

– Ни в коем случае! – решительно возразил Холмс. – Чеховский Беликов – человек совсем иной эпохи, другого сословия. Что общего может быть у него с Онегиным? Но в одном пункте они как будто бы и в самом деле сошлись. Вы помните, как этот беликовский Онегин испугался при мысли о том, что произойдет, если его отказ от дуэли дойдет до губернатора, до предводителя дворянства?

– Ну да! Именно это меня и возмутило. Разве Онегин, настоящий Онегин, стал бы рассуждать таким образом?

– Но ведь у Пушкина он рассуждает примерно так же. Позвольте, я вам напомню.

Взяв в руки забытый Беликовым пушкинский том, Холмс раскрыл «Евгения Онегина» на шестой главе и быстро отыскал нужную строфу.

– Обратите внимание, Уотсон. Получив вызов Ленского и ответив согласием, Онегин клянет себя за малодушие:

«Он мог бы чувства обнаружить,

А не щетиниться, как зверь;

Он должен был обезоружить

Младое сердце…»

– Так ведь это как раз хорошо его характеризует, – сказал Уотсон.

– Да, но вы, вероятно, забыли, что там дальше. Сознавая, что он должен был «показать себя не мячиком предрассуждений, не пылким мальчиком, бойцом, но мужем с честью и умом», Онегин тем не менее остается в плену вот этих самых «предрассуждений». А почему?

Вновь раскрыв томик Пушкина, Холмс прочел:

«К тому ж, – он мыслит, – в это дело

Вмешался старый дуэлист.

Он зол, он сплетник, он речист…

Конечно, быть должно презренье

Ценой его забавных слов,

Но шепот, хохотня глупцов…

И вот общественное мненье!

Пружина чести, наш кумир.

И вот на чем вертится мир!»

Ну? Что скажете, Уотсон? – заключил Холмс.

– Не кажется ли вам, что этот ужас перед так называемым общественным мнением все‑таки немного сродни беликовскому: «Как бы чего не вышло»?

– Пожалуй, – замялся Уотсон. – Впрочем… В самом деле… Хотя… Нет, мне не так просто привыкнуть к этой мысли. Я должен подумать хорошенько.

– Что ж, я не против, – пожал плечами Холмс. – Подумайте… Перечитайте еще разок всю эту главу. И если у вас еще останутся какие‑то сомнения, мы снова вернемся к обсуждению этого вопроса.