– Прочел, – вздохнул Уотсон.

– И что же? Неужели эта повесть вам не понравилась?

– Как вы можете так говорить, Холмс? – возмутился Уотсон. – Не просто понравилась! Я испытал истинное наслаждение!

– Лицо ваше, однако, говорит о другом. А лицо, как известно, – зеркало души. Итак? Что повергло вас в такое уныние?

– Повесть Пушкина прекрасна. Но конец ее действительно нагнал на меня жуткую тоску. Мне жалко Германна.

– Вот как?

– Не прикидывайтесь таким сухарем, Холмс. Я ведь знаю, вы тоже в глубине души ему сочувствуете.

– Сочувствую? – задумался Холмс. – Нет, мое отношение к Германну, пожалуй, не укладывается в это определение. Однако, что правда, то правда: многое в этом человеке меня привлекает.

– Вот видите!

– Прежде всего, – словно не слыша этого пылкого восклицания, продолжал Холмс, – меня привлекает его яркая незаурядность. Кстати, Уотсон, вы обратили внимание на эпиграф, который Пушкин выбрал для этой повести?

– Честно говоря, не обратил, – признался Уотсон.

– Зря. Прочтите его внимательно!

Уотсон раскрыл «Пиковую даму» и прочел:

«А в ненастные дни

Собирались они

Часто.

Гнули, бог их прости,

От пятидесяти

На сто.

И выигрывали,

И отписывали

Мелом.

Так в ненастные дни

Занимались они

Делом».

– Остроумно, – сказал он, дочитав до конца.

– Я привлек ваше внимание к этому эпиграфу, – сказал Холмс, – не для того, чтобы расточать комплименты пушкинскому остроумию.

– Ах, так это самого Пушкина стихотворение?

– Да. Впервые он привел его в своем письме к Вяземскому от 1 сентября 1828 года. «Я продолжаю, – писал он в этом письме, – образ жизни, воспетый мною таким образом…». И далее следовал текст этого шуточного стихотворения. Позже, в слегка измененном виде, он поставил его эпиграфом к «Пиковой даме». Я попросил вас прочесть его внимательно, чтобы обратить ваше внимание на его форму. На ритмику, интонацию…

– О, все это я оценил вполне! Можете мне поверить! Форма весьма изящна, интонация легка, грациозна, непринужденна, как, впрочем, почти все у Пушкина.

– Да нет, не в этом дело! – поморщился Холмс.

Подойдя к книжному шкафу, он порылся в нем и извлек старый, пожелтевший от времени журнал.

– Что это? – спросил Уотсон.

– «Русская старина» за 1884 год. Август. Здесь впервые была отмечена родословная этого пушкинского отрывка в описании рукописей Пушкина, сделанном известным историком русской литературы Вячеславом Евгеньевичем Якушкиным. Сделайте одолжение, Уотсон, прочтите, что пишет Якушкин об этом пушкинском стихотворении.

Приблизив раскрытый журнал к глазам, Уотсон прочел:

– «Отрывок из известной песни – „Знаешь те острова…" – принадлежащей многим авторам…». Ничего не понимаю! Выходит, это не один Пушкин сочинил, а многие авторы?

– Нет, – покачал головой Холмс. – Это стихотворение сочинил Пушкин. Но современниками, знающими, в чем тут дело, оно воспринималось как отрывок из песни, сочиненной раньше. А песенка эта была сочинена Рылеевым и Бестужевым‑Марлинским.

– Вон оно что!

– Да… И содержание песенки было весьма, я бы сказал, примечательное. Полный ее текст у меня имеется.

Взяв с полки том Рылеева, Холмс быстро раскрыл его на нужной странице.

– Вот она, эта песенка, – сказал он, протягивая книгу Уотсону. – Прочтите, пожалуйста!

Уотсон начал:

«Ах, где те острова,

Где растет трын‑трава,

Братцы!..»

– Нет‑нет, не это! – прервал его Холмс. – Переходите сразу ко второму отрывку!

Уотсон послушно выполнил и это распоряжение Холмса:

«Ты скажи, говори,

Как в России цари

Правят.

Ты скажи поскорей,

Как в России царей

Давят.

Как капралы Петра

Провожали с двора

Тихо.

А жена пред дворцом

Разъезжала верхом

Лихо.

Как курносый злодей

Воцарился на ней.

Горе!

Но господь, русский бог,

Бедным людям помог

Вскоре».

– Надеюсь, вы догадались, на какие обстоятельства Российской истории намекает эта шуточная песенка? – спросил Холмс, когда Уотсон дочитал стихотворение до конца.

– Не совсем, – признался Уотсон.

– На убийство Петра Третьего и на удушение Павла Первого. «Курносый злодей», о котором здесь говорится, это ведь не кто иной, как Павел. А помог русским людям избавиться от этого курносого злодея не столько бог, сколько вполне конкретные люди, имена которых авторам этой песенки, как, впрочем, и Пушкину, были хорошо известны.

– Вам не кажется, Холмс, что мы слегка отдалились от героя пушкинской «Пиковой дамы»?

– Ничуть! Неужели вы до сих пор не поняли, куда я клоню?

– Не понял и боюсь, что без вашего разъяснения и не пойму.

– Между тем все очень просто. Поставив эпиграфом к «Пиковой даме» шуточный стишок о карточной игре, написанный в форме продолжения этой крамольной песенки, Пушкин, я думаю, хотел сказать примерно следующее. Были времена, словно бы говорит он, когда люди, подобные моему герою, такие вот решительные, смелые, сильные люди участвовали в большой политической игре. Совершали революции, дворцовые перевороты. Но времена изменились. И теперь уделом этих сильных личностей осталась другая борьба: за карточным столом. Понтировать, выигрывать, отписывать мелом выигрыш и проигрыш, гнуть от пятидесяти на сто – вот оно, то единственное дело , в котором только и может выплеснуться пламень, сжигающий их душу. Не забывайте, Уотсон, что песенка Рылеева и Бестужева была написана году примерно в 1823‑м, то есть до  событий на Сенатской площади. А продолжение этой песенки Пушкин написал в 1828‑м, в эпоху глухой политической реакции, когда один из авторов этой песенки был уже повешен, а второй приговорен к каторге, впоследствии замененной солдатчиной.

– Благодарю вас, Холмс! Вы открыли мне глаза! – пылко воскликнул Уотсон. – Теперь я понимаю, на чем основано мое непроизвольное, горячее сочувствие этому бедняге Германну…

– Хм, – произнес Холмс.

На лице его появилось столь знакомое Уотсону насмешливое, ироническое выражение.

– Да, да! – выкрикнул Уотсон. – Я ему сочувствую от всей души! И мне искренно жаль, что Пушкин не нашел ничего лучшего, как уготовить этому своему герою столь печальный конец.

– Успокойтесь, Уотсон, – охладил пыл своего друга Холмс. – Я ведь уже говорил вам, что до известной степени тоже готов сочувствовать Германну. Но, несмотря на все мое сочувствие, печальный конец его представляется мне вполне закономерным. И даже, если хотите, неизбежным.

– Иначе говоря, вы считаете, что Германн получил по заслугам? Но тогда следовало закончить повесть совсем не так.

– А как?

– Разоблачением Германна. Чтобы не было этого мистического тумана. Чтобы все было просто, ясно, логично, как…

– Как в детективе, – закончил Холмс.

– Да, если хотите, как в детективе, – согласился Уотсон. – А что в этом плохого, смею вас спросить? Кто другой, а уж мы с вами, мне кажется, должны с почтением относиться к славному жанру детектива, в котором сами снискали неизменную любовь читателей.

– Меньше, чем кто бы то ни было, я намерен хулить этот род литературы, которому, как вы справедливо заметили, я обязан и своей скромной известностью и своей высокой профессиональной репутацией, – сказал Холмс. – Однако должен вам напомнить, что Пушкин сочинял не детектив. В детективе главное – разоблачить преступника. Преступник разоблачен, схвачен – вот и развязка. А что творится у преступника в душе, это автора детективного романа, как правило, не интересует. Пушкина же интересовала в первую очередь душа  его героя. Он хотел, чтобы возмездие пришло к Германну не извне, а, так сказать, изнутри. Чтобы источником и даже орудием этого возмездия оказалась его собственная совесть…

– При чем тут совесть? – удивился Уотсон. – Я так понял, что это графиня с того света отомстила Германну. Недаром же эта злосчастная пиковая дама ему подмигнула, и он с ужасом узнал в ней старуху. Именно этот мистический мотив меня и смутил…

– Вот как? Вы усматриваете тут мистический мотив? – иронически сощурился Холмс. – Боюсь, дорогой мой Уотсон, что вы не совсем верно прочли эту пушкинскую повесть.

– Уж не хотите ли вы сказать, мой милый Холмс, что я не умею читать?

– О, нет! Так далеко я не иду. Хотя должен вам заметить, что уметь читать вовсе не такое простое дело, как думают некоторые. Например, скажите, как вы полагаете: старая графиня действительно приходила к Германну с того света? Или бедняге все это просто померещилось?

Уотсон задумался.

– Тут возможны два варианта, – наконец ответил он.

– Ну, ну? – подбодрил его Холмс. – Говорите, я вас слушаю.

– Я, разумеется, не думаю, – осторожно начал Уотсон, – что такой умный человек, как Пушкин, всерьез верил в черную и белую магию, в привидения, в злобную месть всяких потусторонних сил, в мертвецов, которые являются с того света и делают предсказания, которые потом сбываются. И тем не менее…

– Что же вы замолчали? Продолжайте, прошу вас! – снова подбодрил его Холмс.

– Ведь и Бальзак, я полагаю, тоже не верил в колдовство. Однако это не помешало ему написать «Шагреневую кожу». Да мало ли, наконец, на свете других фантастических повестей!

– Итак, вы пришли к выводу, что «Пиковая дама» – произведение фантастическое, – уточнил Холмс.

– Это один из возможных вариантов, – сказал Уотсон. – Но, как я уже имел честь вам доложить, возможен и второй.

– В чем же он заключается?

– Можно предположить, что все таинственное и загадочное в этой пушкинской повести объясняется совсем просто.

– А именно?

– Быть может, вся штука в том, что Германн сошел с ума не в конце повести, а гораздо раньше. И все эти так называемые фантастические события – просто результат его больного воображения.

Холмс удовлетворенно кивнул:

– Вы ухватили самую суть проблемы.

– Ухватил? – удивился Уотсон.

– Ну да. А вот решение этой проблемы потребует настоящего расследования.

– Так я и думал, – кивнул Уотсон. – С чего же мы начнем?

– Для начала, – ответил Холмс, – хотелось бы получить из первых рук информацию об этом таинственном появлении покойницы графини.

– От кого же, интересно знать, мы можем получить такую информацию? – удивился Уотсон.

– Как это от кого? Разумеется, от Германна…

Германн сидел, закрыв лицо руками. Он был так глубоко погружен в свои мрачные мысли, что даже не обернулся на скрип входной двери.

– Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь, – сказал Холмс. – Я не имею намерения вредить вам.

– Эти слова мне знакомы, – пробормотал Германн. – Я уже слышал их. И, как будто, совсем недавно.

– Не только слышали, но даже сами произнесли. При весьма своеобразных обстоятельствах. Надеюсь, вы еще не забыли, как стояли перед старой графиней с пистолетом в руке?

– Я вижу, вам все известно, – сказал Германн. – Вы из полиции?

– О, нет! – усмехнулся Холмс. – Я не имею ничего общего с полицией. Хотя при других обстоятельствах я, возможно, и заинтересовался бы вашим визитом к старой графине. Но сейчас меня интересует другое.

– Что же? – спросил Германн.

– Визит старой графини к вам, – отчеканил Холмс. – Прошу рассказать мне о нем во всех подробностях. Это случилось здесь?

– Да, – подтвердил Германн. – Она приходила сюда.

– Может быть, вам это просто приснилось? – вмешался Уотсон.

– Нет, я не спал, – покачал головой Германн. – Это случилось как раз в тот момент, когда я проснулся. Накануне я действительно уснул. Помнится, это было сразу после обеда. А когда проснулся, была уже ночь. Светила луна… И часы… Я отчетливо помню, что они пробили четыре раза.

– Вы проснулись от боя часов? – спросил Холмс.

– Сам не знаю, отчего я проснулся, – отвечал Германн. – Но я очень ясно слышал именно четыре удара. А потом я услыхал чьи‑то шаги.

– Это вас напугало?

– Ничуть. Я просто подумал: «Кто это там бродит в такое позднее время? Не иначе опять мой болван‑денщик воротился с ночной прогулки, пьяный по обыкновению».

– Быть может, успокоенный этой мыслью, вы снова задремали? – продолжал гнуть свою линию Уотсон.

– Да нет же! – возразил Германн уже с некоторым раздражением. – Напротив, весь сон у меня как рукой сняло. Прислушавшись, я убедился, что шаги были совсем не похожи на топот сапог моего денщика. Они были мягкие, шаркающие… Тут скрипнула и отворилась дверь, и я увидел, что в комнату ко мне вошла женщина… В белом платье…

– Воображаю, как вы перепугались! – сказал Уотсон.

– Нет, страха не было вовсе, – задумчиво покачал головой Германн. – Я только подумал: «Интересно, кто бы это мог быть? Неужто моя старая кормилица? Но что могло привести ее сюда об эту пору?»

– Стало быть, вы не сразу узнали графиню? – спросил Холмс.

– Я тотчас узнал ее, как только она заговорила.

– А как  она заговорила? – снова вмешался Уотсон.

– Медленно, ровным, спокойным, неживым голосом, словно она была в гипнотическом трансе.

– Вы можете по возможности точно припомнить ее слова? – спросил Холмс.

– О, еще бы! Они и сейчас звучат в моих ушах. Она сказала: «Я пришла к тебе против своей воли, но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду. Но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтобы ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне».

– И это все?

– Все. Вымолвив сии слова, она медленно удалилась. Я тотчас вскочил и выглянул в сени. Денщик мой спал непробудным сном.

Холмс оживился.

– Надеюсь, вы позволите мне осмотреть помещение, которое вы обозначали этим не совсем мне знакомым словом «сени»? – обратился он к Германну.

– Сколько вам будет угодно, – пожал плечами тот.

Они вышли в переднюю. Холмс внимательно оглядел лежанку, на которой обычно спал денщик Германна. Затем так же внимательно он осмотрел входную дверь.

– Вы не обратили внимания, дверь была заперта? – спросил он.

– Разумеется, обратил. Это было первое, что я сделал после того, как графиня меня покинула. Я отлично помню, что несколько раз довольно сильно подергал дверь. Она была на засове. Но для обитателей царства теней разве значат что‑нибудь наши замки и запоры?

– Вы, стало быть, уверены, что старая графиня и впрямь нанесла вам визит с того света? – спросил Холмс.

– У меня нет в том ни малейших сомнений, – твердо ответил Германн.

– Ну? Что скажете, друг мой? – обратился Холмс к Уотсону, когда они остались одни.

– Что тут говорить? Все ясно! – пылко воскликнул Уотсон. – Германн явно не спал, в этом мы с вами убедились. Стало быть, предположение, что все это привиделось ему во сне, совершенно исключается.

– Это верно, – кивнул Холмс.

– Человек такого сухого рационалистического склада, как вы, Холмс, вероятно, склонился бы к предположению, что бедняга пал жертвой чьей‑то шутки. Эдакого не слишком остроумного розыгрыша…

– Не скрою, такая мысль приходила мне в голову, – подтвердил Холмс.

– Но ведь вы сами только что убедились: входная дверь была заперта, и во всем доме не было ни души, кроме Германна и мертвецки пьяного, спящего непробудным сном его денщика.

– И это верно, – невозмутимо согласился Холмс.

– Значит?

– Значит, нам надо продолжить наше расследование, только и всего! Я надеюсь, Уотсон, вы хорошо помните события, которые предшествовали этому таинственному эпизоду?

– Разумеется, помню, – пожал плечами Уотсон. – Впрочем, принимая во внимание вашу дотошность, я не исключаю, что мог и позабыть какую‑нибудь частность, какую‑нибудь незначащую подробность.

– В нашем деле, – назидательно сказал Холмс, – как правило, все зависит именно от частностей, от этих самых, как вы изволили выразиться, незначащих подробностей. Поэтому в интересах нашего расследования мы с вами сейчас допросим еще одного свидетеля.

– Кого же это?

– Лизавету Ивановну. Да, да не удивляйтесь, Уотсон. Ту самую, на которой Германн по условию, предложенному ему покойной графиней, должен был жениться. Ее показания могут оказаться для нас весьма важными.