Французским гражданином Милан Кундера стал в 1981 г., писать по-французски начал с 90-х годов. Но до этих, не слишком удаленных от нас лет, была масштабная и трудная судьба человека, рожденного в Чехословакии в 1929 г.: принимавшегося в Коммунистическую партию, исключавшегося из нее; получавшего возможность жить своим гуманитарным трудом и терявшего эту возможность.

Сын пианиста и музыковеда, М. Кундера стал выпускником философского факультета Пражского университета, вскоре приступив к преподаванию мировой литературы. Сотрудничать с литературными журналами начал достаточно рано, но профессиональным писателем почувствовал себя уже после тридцати. Первый роман («Шутка») вышел в свет в 1967 г.

Чем больше сказывались последствия «Пражской весны», тем активнее двигался Милан Кундера в сторону Франции. Чехословацкое правительство оценило эти движения, лишив писателя гражданства в 1979 г. Сейчас Милан Кундера классик двух литератур — чешской и французской.

Читая Милана Кундеру, человек страстный, измученный вышедшими из-под контроля эмоциями, может получить успокоение. В кундеровском мире неторопливая работа души, соединяющая автора и лучших героев, приводит к исходу из мира, в котором человек слишком часто выбирает суету как форму существования, оказывается в пафосе «категорического согласия с бытием», заставляющем превратить собственную жизнь в бездарный спектакль. В нем много шума, драк и световых вспышек, но мало смысла и совсем нет счастья. Этот исход заметно отличается от исхода в романах Уэльбека: самоубийство здесь не решает главных проблем. Возможно, причина в том, что суицидальное действо слишком театрально. Когда-то Шопенгауэр сказал, что «самоубийца перестает жить, потому что не перестает хотеть». Для героев Кундеры важно перестать хотеть — преодолеть желание славы, власти, профессионального успеха, прочного семейного счастья и привязанности к детям. Впрочем, надо признать, что многие герои, достойные авторской симпатии, появляются в тексте уже преодолевшими изматывающие страсти. Проза Кундеры понравится тем, кто находится в согласии с минорной интонацией «Книги Екклезиаста», кто получает терапевтический эффект от буддийских обещаний победить страдания через преодоление искусительного обаяния самого бытия.

«Невыносимая легкость бытия» — самый известный роман Милана Кундеры. Это история жизни бездетной пары — Томаша и Терезы, которые познакомились в чешском провинциальном городке: Томаш приехал по своим врачебным делам, а Тереза была официанткой в небольшом кафе. Вскоре она приедет к Томашу в Прагу, станет его любовницей, заболеет лихорадкой и останется с ним навсегда. Это не избавит врача от многочисленных любовниц, от которых он всегда будет возвращаться к Терезе. Она будет преодолевать измены мужа не скандалами и местью, а нежным страхом, любовью и надеждой. После Пражской весны они уедут в Швейцарию, но быстро вернутся — сначала Тереза, потом Томаш. Подлые компромиссы с властью не для него, поэтому опытный врач потеряет работу, станет мойщиком окон, сохранив спокойствие, любовные эпизоды с едва знакомыми женщинами и любовь к Терезе, ставшей главной тишиной постепенно уходящей жизни. Следующим этапом освобождения будет отъезд в деревню вместе с собакой, названной Карениным. Каренин умрет, окончательным исходом для Томаша и Терезы станет смерть в автомобильной катастрофе. Да и не так уж важна для фабулы эта смерть, раз читатель узнает о ней еще в середине романа — вместе с любовницей Томаша Сабиной, у которой в романе свой путь освобождения.

«Бессмертие» — пожалуй, самый сложный из малопригодных для пересказа романов Кундеры. Сравнительно молодая Аньес — ненавязчиво мудрый отец избавил ее от религиозных упований и завышенных требований к жизни рассуждениями о «компьютере Творца», а предсмертным избавлением от суеты показал путь наиболее удачного общения с миром, которому никогда нельзя доверять. Аньес — внешне благополучная француженка: есть любящий муж Поль, есть дочь и хорошая работа, но Аньес хочет жить одна — в Швейцарии, вдали от мужа, дочери и сестры Лоры, совсем не похожей на Аньес своим шумным, истеричным стремлением к захвату мира в образе очередного любовника или семьи сестры. Аньес суждено погибнуть на шоссе, так как девушка, впавшая в депрессию, захочет покончить с собой, сев на дороге спиной к несущимся на полной скорости машинам. Девушка останется жить; Аньес, пытавшаяся свернуть, погибнет, как водители и пассажиры еще двух машин. Лора выйдет замуж за овдовевшего Поля, каждый получит то, к чему подсознательно стремился. История Гете и охотившейся за ним Беттины подскажет читателю, что бессмертие — не обязательная судьба живой души, а лишь страстное желание сохранить свой образ в непрочной памяти мира, прикрепиться к тому, что обязательно переживет нас, например, к гению, слух о котором смолкнет не сразу. Давно ушедший Гете объяснит недавно погибнувшему Хемингуэю, что все это суета: те, кто умер, свободны от тех, кто еще жив, их не касаются речи Беттины и других биографов, рвущихся к бессмертию, которого на самом деле нет.

Роман «Неспешность» — первый роман Кундеры на французском языке. В одном загородном замке по воле приехавшего с женой повествователя происходят две истории: одна, восходящая к новелле Вивана Денона, в XVIII в.; вторая — в 90-е годы XX в., на съезде энтомологов. Неспешность отличает времена минувшие: госпожа де Т. увлекает за собой 20-летнего кавалера, знакомит с мужем, после чего проводит с гостем чудесную ночь — сначала в саду, потом в одной из потаенных комнат милосердного к любовникам замка. Утром молодой человек узнает, что он оказался участником игры: с его помощью отвели подозрение от настоящего и постоянного любовника госпожи де Т. Происшедшее не становится поводом для скандала. Молодой дворянин, благодарный за прекрасную ночь, неспешно покидает замок. В конце XX в. в этом же замке все совсем иначе: шумный съезд энтомологов, на котором нет дворян, ценящих тишину. Есть молодой человек Венсан, почувствовавший себя униженным в ни к чему не обязывающем разговоре и решивший оторваться по полной в общении с машинисткой Юлией, готовой перенести все глупости приятного ей спутника. Потоком несутся блудливые слова, многозначительные жесты, пропадает стыд, голые тела плавают в бассейне, остается лишь совокупиться, чтобы закончить сюжет. Но в решающий момент — осечка, в которой мужчине стыдно признаться: ему остается притвориться, что он может, Юлии остается притвориться, что ей — хорошо. После чего Венсану срочно надо оседлать мотоцикл и лететь быстро-быстро, чтобы все забыть.

Роман «Подлинность» — история искушения, которому подвергли себя Жан-Марк и Шанталь, любящие друг друга супруги, не нуждающиеся в регистрации брака, не собирающиеся продолжить себя в детях. У Шанталь не хватило сил, чтобы спокойствием ответить на очередную провокацию мира, стремящегося ввергнуть душу в почти бессознательную и беспричинную депрессию, и она сказала (сначала себе, потом и Жан-Марку): «На меня больше не оглядываются мужчины». Жан-Марк, решивший, что любимой женщине плохо, что она начинает чувствовать постепенно наваливающийся груз возраста, пишет ей письма от лица восхищенного мужчины, не раскрывающего ни имени, ни целей. Пришло время для рискованной игры, в жизнь Жан-Марка и Шанталь входит двусмысленность. Женщина, сначала заинтересовавшись, а потом и отдавшись наметившемуся сюжету, разгадала, кто ей пишет письма, но не стала разбираться, зачем пишет письма Жан-Марк, которого, впрочем, тоже начала подстраивать под себя ненужная игра. Шанталь одолевает злоба, манят химеры новой свободы и удовольствий, она, находясь в истерике, уже знакомой по роману «Неспешность», отправляется в Лондон, где в страшной реальности своего бреда переживает погружение в ад — воплощение подозрений, раздражения, скверных надежд и желания отомстить единственному, кого по-настоящему любишь. Завершается роман воссоединением Шанталь и Жан-Марка. В финале есть только они, искушающего мира для них больше нет.

В романе «Неведение» Ирена, эмигрировавшая во Францию вскоре после Пражской весны, приезжает в Чехию 90-х годов после падения «железного занавеса». Параллельно, но совершенно самостоятельно, впервые после многих лет отсутствия на родине наведывается в Прагу Йозеф. У обоих за спиной схожие утраты — потеря родной страны, семьи, у Ирены умер муж, у Йозефа — жена. Вполне к месту воспоминания об Одиссее, но в романе Кундеры основополагающим становится миф о вечном невозвращении: иллюзии благой встречи с собственным прошлым быстро развеиваются, впрочем, герои ими особо и не мучились. Оказавшись в Праге, Ирена понимает, что этот подарок судьбы — не повод для ностальгии, а возможность обретения свободы и счастья. Для этого необходимо расстаться с благополучным гражданским мужем — добрым, заботливым богатым шведом и броситься в новую любовь — к Йозефу, в котором Ирен узнала давнего знакомого из чешской юности. Свободен Йозеф, уже свободна Ирен. И швед понял, что ему уютнее с матерью Ирен, а не с бывшей постоянной любовницей. Все идет к любовному единению главных героев — все потерявших эмигрантов, не желающих молиться прошлому, но финал не позволяет подвести оптимистический итог: похоже, что роман завершается расставанием.

В последнем романе, очевидно не ставшем вершиной творчества Кундеры, миф о вечном невозвращении воплощается в рациональной фабуле: герои стремятся вернуться в страну, из которой уехали более двух десятилетий назад. В предшествующих романах рационализм фабулы сказывается меньше (исключением можно назвать «Неспешность»), но сама идея невозвращения становится философским центром прозы Милана Кундеры. Речь идет не о пространственных передвижениях или отказе от них, дело в другом — в выборе героем особого контакта с бытием. Его можно назвать исходом или избавлением, но все-таки в мире чешско-французского писателя такие экспрессивные слова звучат слишком пафосно, мешая интонации, располагающей к тишине, к отказу от навязчивого участия в самых разных делах мира.

Невозвращение — это кундеровский стиль: на предложение жизни стать ее полнокровной частью, сделать ее шум своим, родным контекстом герои отвечают отказом — они не хотят официального брака и продолжения себя в детях, никак не подключаются к масштабным государственным делам, не требуют к себе и своим проблемам внимания, они не становятся участниками религиозных мистерий и открытых партсобраний, не стремятся остаться в памяти потомков — по Кундере, всегда неблагодарных, потому что те, кто жив сейчас, всегда пытаются втянуть в свою суету тех, кто уже ушел из мира, но вернулся в него грубо воскрешенным образом, чтобы стать частью речи плясунов, любящих кич.

Кто такие плясуны и что такое кич — важные знаки негатива в мире Кундеры — мы выясним позже, сейчас же проиллюстрируем желание персонажей ускользнуть от памяти, исчезнуть так, чтобы мир не смог втянуть тебя обратно. Это желание органично вписывается в противостояние смерти, точнее, все-таки бессмертию, потому что если смерть — успокоение и исчезновение, то в ней есть интонация минора, но нет отвратительной суеты, а если бессмертие похоже на доступную всеобщему обозрению жизнь, то такая вечность нуждается в преодолении. Герои Кундеры не верят в вечную жизнь, их не смущают классические образы христианского посмертия, так как религиозная культура давно угасла в пространствах, где проходит жизнь Томаша, Аньес или Жан-Марка с Шанталь. Но остался страх какого-то не до конца ясного насилия над образом угасшего человека, которое все-таки возможно в мире без рая и ада. Мысль о своей определенной зависимости от памяти оставшихся в живых вызывает у героев Кундеры не столько ужас, сколько брезгливость. Поэтому нельзя оставлять наследникам памяти о себе уходящем никакого шанса. Могила прекращает работу души, не способную жить вне тела, но тлеющее тело, распадающееся в могиле, — отвратительная кульминация власти тела над нами: вроде бы и нас уже нет, а плоть, расположившаяся под могильной плитой, продолжает не только навязчиво существовать в своей смерти, но и притягивает к себе родственников и знакомых, как бы выставляя напоказ останки, чуждые всякой святости. Чтобы выйти из-под власти бездарной кладбищенской социальности, героям необходимо стать пеплом, обмануть тех, кто жаждет даже на могиле устроить спектакль, в котором всегда нуждается жизнь, надеющаяся на продолжение. Яснее других эту мысль сформулировала Шанталь из «Подлинности»: «Лишь огонь крематория избавит нашу плоть от всего этого. <…> Это единственная абсолютная смерть. И я не хочу никакой другой. Я, Жан-Марк, хочу абсолютной смерти. После недолгого перерыва в комнату снова ворвались удары молотков. — Только обратившись в пепел, я буду уверена, что никогда их больше не услышу». Близкая идея у Сабины из «Невыносимой легкости бытия»: «Она боится, что ее запрут в гроб и опустят в американскую землю. Вот почему она однажды написала завещание, в котором просила, чтобы ее мертвое тело было сожжено и пепел развеян».

Возможно, от такой участи не отказался бы и Томаш, но погибшие в автокатастрофе не всегда могут управлять своим посмертием. У Томаша есть сын, которого воспитал не он: давно развелся с женой, забыв о всех последствиях растворившегося во времени брака. Но сын помнил об отце, уже взрослым — к тому же сознательным христианином — нашел его. Томаш не хотел общаться с сыном, так как сын был похож на него, а Томашу не хотелось видеть, как его «рот говорит о Господе Боге». Когда Томаш погиб, сын сразу же занялся похоронами и сумел (а кто воспротивится?) навязать усопшему свою религиозную волю, положив под эпитафией: «Он хотел Царствия Божия на земле». В этом знаке сыновнее желание хоть как-то улучшить, украсить участь отца, приблизив его к идеалу, но дело в том, что, как и сам Кундера, Томаш никакого Царствия Божия на земле не хотел. Он расстался с родителями, потом с женой и сыном. Он долгие годы жил с Терезой, но почти ежедневно изменял ей, как бы подчеркивая, что по-настоящему человек никому не принадлежит и тщетно желать полностью владеть кем-то. Он не питал никаких социальных иллюзий, был далек от политики. Когда пришло время, и надо было, следуя логике социальных событий, оказаться в общественной пляске, Томаш перестал быть врачом, а вскоре перестал быть и городским жителем, закончив путь в чешской деревне. Царство (даже если речь идет о духовном сюжете) — мир структурированный, где есть властители и подданные, где есть этикет, а любая форма ритуальности — не для героев Кундеры. Никакого Царствия Томаш не желал, он хотел, чтобы все, кроме Терезы, его забыли, да и совместная смерть стала положительным ответом на эти ожидания. Но мир устроен так, что из него не просто уйти полностью и навсегда. То, что начертал сын Томаша на могильной плите отца, оценивается в «Невыносимой легкости бытия» как кич: «Прежде чем нас предадут забвению, мы будем обращены в кич. Кич — пересадочная станция между бытием и забвением».

Аньес, героиня «Бессмертия», думает о возможности вечной жизни без особой радости и, конечно, без всяких религиозных ассоциаций. Если бы они возникли у героини Кундеры, она, по воле автора, была бы смешна. Аньес — другая, ей отвратительна суета, а в «Бессмертии» религиозность и суетливость, спроецированная в вечность, не существуют друг без друга. Ад в представлении героини свободен от дантовских мотивов. Пугает не наказание — здесь некому да и не за что наказывать, а воцарение суеты как стиля, не знающего никаких пределов: «Какой ужас вселяла в нее мысль, что и на том свете ей, возможно, снова придется слышать шум женских голосов, какие она слышит по субботам в сауне! После смерти она не жаждет быть ни с Полем, ни с Брижит».

Поль — муж, Брижит — дочь, но семейные узы в романах Кундеры — именно узы, способные лишить личной жизни, превратить человека в смешного персонажа глупой комедии. Если Томаш просто бросил жену и сына, то Аньес вынашивает мысль (истинная беременность героини!) о расставании — не потому, что не любит (да и что такое — любить?), нет — просто хочется засыпать и просыпаться одной в Швейцарии, чтобы чувствовать бытие (но не жизнь!) и себя в нем, не обремененную депрессивной заботой о проблемах мужа, о здоровье дочери. За каждым близким человеком располагается немилосердный к тишине фон — как далекая от сердца музыка, которую невозможно отключить. За каждым разговором и всяким касанием другого человека — болезненное соединение, распыление себя: «В лучшем случае посмертное существование будет похоже на время, которое она проводит в шезлонге в комнате отдыха: она будет слышать непрерывное щебетание женских голосов. Вечность как звук бесконечного стрекотания; по правде говоря, можно было представить вещи и похуже, но уже одно то, что ей пришлось бы слышать женские голоса до скончания века, непрестанно, без передышки, для нее достаточный повод яростно цепляться за жизнь и делать все, чтобы умереть как можно позже». «Отстраненность от человечества — вот ее позиция», — сказано об Аньес. Героиня с любовью думает об умершем отце, который успел научить ее правильному пониманию жизни, но мгновение истинной тишины — лишь мгновение: «В этот момент мимо Аньес снова промчались на дикой скорости огромные мотоциклы; свет ее фар выхватывал из темноты фигуры, согнутые над рулем и заряженные агрессивностью, сотрясавшей ночь. Это был именно тот мир, от которого Аньес хотела уйти, уйти навсегда…».

Чему же научил Аньес отец — единственный родитель в романах Кундеры, сохраняющий с ребенком добрую связь и способный остаться в памяти учителем? Он стал для дочери — прежде всего в своей смерти — примером ускользания от мира, стремящегося прочно завладеть сначала самим человеком, а потом его образом. Сначала у Аньес умерла мать. Ее шумные родственники хотели переселиться к отцу, чтобы помочь стареющему мужчине, а заодно и насытить собственную жизнь новым шумом, очередными сильными эмоциями. Отец поставил дело так, что эта мысль быстро оказалась несбыточной. Лора, сестра Аньес, не может уразуметь, зачем отец порвал свои старые фотографии. Аньес хорошо понимает этот освобождающий шаг отца: порвал, чтобы ускользнуть, освободиться от взглядов, которые могли бы и после смерти привязывать к себе ушедшее лицо. Но исчезновение не может быть полным, пока живые мучают тебя своей привязанностью, по Кундере, делают с тобой, что хотят.

Что это такое — быть мертвым (т. е. беззащитным бессмертным), подчиненным людской памяти, рассказывает история Гете и Беттины, переходящая в фантазию загробного диалога Гете с Хемингуэем. «Бессмертие, о котором говорит Гете, конечно, не имеет ничего общего с религиозным представлением о бессмертии души. Речь об ином, совершенно земном бессмертии тех, кто остается в памяти потомков. Любой человек может достичь большего или меньшего, более короткого или долгого бессмертия и уже смолоду лелеет мысль о нем. <…> Перед лицом бессмертия люди, конечно, не равны. Нужно различать так называемое малое бессмертие, память о человеке в мыслях тех, кто знал его <…>, и великое бессмертие, означающее память о человеке в мыслях тех, с кем он лично не был знаком», — размышляет повествователь, выстраивая историю Гете и его почитательницы как сюжет захвата будущего, в которое пытается ворваться человек, прикрепляющийся к образу гения и в некотором смысле подчиняющий его себе. Вечной памяти повествователю, ответственному за мир «Бессмертия», не надо. Достигшему славы трудно отделаться от людских речей. Гете, знающий, что есть жизнь и смерть, становится жертвой женщины, которая уверена, что есть лишь пустота и непрекращающийся слух о великих, преодолевших всеобщий закон исчезновения.

В посмертной встрече Гете с Хемингуэем окончательно проясняется, что «бессмертие — это вечный суд». Самоубийство лишь обостряет бессмертие. «Человек может покончить с жизнью. Но не может покончить с бессмертием. Как только бессмертие погрузит вас на корабль, вам уже не сойти с него, и, даже если застрелитесь, вы останетесь на борту вместе со своим самоубийством, и это кошмар, Иоганн, поистине кошмар», — делится своими переживаниями американский писатель, измученный журналистской цивилизацией.

Образ исхода подсказывает олимпиец Гете, сообщающий, что в мире всеобщего уничтожения и китча, стремящегося закрепить уходящее в гротескных знаках, речи о нас не имеют к нам — ушедшим — никакого отношения: «Дело в том, что я окончательно понял, что вечный суд — это глупость. Я решил воспользоваться наконец тем, что я мертвый, и пойти, если можно это выразить неточным словом, спать. Насладиться абсолютным небытием, о котором мой великий недруг Новалис говорил, что оно синеватого цвета». Есть жизнь вечная — яростное желание насытить время собственным присутствием, чтобы после тебя было о чем говорить. Есть жизнь личная — прохладное спокойствие неразговорчивых стоиков, уходящих от семьи и карьеры, от посторонних взглядов и надежд на пышное погребение под многозначительным памятником.

Практически все героини Кундеры духовно бездетны — даже если у них есть сын или дочь, они находятся вдали от них, вне подлинной солидарности с наследниками. Любимые героини Кундеры — Тереза, Аньес, Шанталь — именно так, вне материнства достигают свободы, избавления от мира, стремящегося пленить. Но и Беттина особого интереса к своим детям не испытывает. Причина для автора ясна — женщина сделала ставку на другие ценности: когда Гете будет «давно и смешно лежать в могиле», она будет рассказывать о встречах с ним, сообщая о вечной любви, о том, как создатель «Вертера» и «Фауста» был очарован ею и продолжает быть очарованным — теперь уже навсегда — в ее воспоминаниях. Беттина уготовала своему кумиру «смешное бессмертие» и, судя по настрою повествователя, в этом художественном мире другого бессмертия не бывает, потому что потомков интересует не произведение, а его автор во всем цветении своей биографии.

Охота Беттины за великим немцем — прообраз судьбы современного человека, не способного укрыться от достижений информационной цивилизации, фиксирующей каждый шаг личности, из которой можно сделать имя для массового пользования. В воспоминаниях о Гете повествователь «Бессмертия» обнаруживает «невидимую толпу фотографов», из будущего наблюдающих за человеком иного мира, все-таки менее зависимого от внешнего взгляда, от назойливой памяти, специально охраняемой профессионалами бессмертия. Те, кто в своем поиске бессмертия похож на Беттину, могут и не желать своему избраннику долгой жизни: «Лишь мертвый Гете способен будет взять ее за руку и повести к Храму Славы. Чем ближе он был к смерти, тем меньше она готова была от него отказаться». Ищущие бессмертия (продления слова о самих себе, прикрепившихся к творцу) не чувствуют скорби (да и где скорбь, если балом правит бессмертие!), они видят шествие славы, оценивают движение истории, не обошедшей тебя стороной.

Рая и ада нет в мире Кундеры, от мироздания Данте не осталось и следа, но бессмертие, от которого страдает Хемингуэй, может быть названо адом: «Я лежал на палубе мертвый, и вокруг себя видел своих четырех жен, они сидели на корточках и все как одна писали обо мне все, что знали, а за ними был мой сын и тоже писал, и старая карга Гертруда Стайн была там и писала, и все мои друзья были там и громогласно рассказывали обо мне всякие пакости и сплетни, какие когда-либо слышали, и сотня журналистов толпилась за ними с микрофонами, а армада университетских профессоров по всей Америке все это классифицировала, исследовала, развивала, кропая сотни статей и книг». «Блуждая по дорогам запредельного мира», Гете и Хемингуэй неторопливо беседуют, своей неспешностью преодолевая общую беду — писательство в бытность человеком. «Осуждены на бессмертие в наказание за то, что писали книги», — объясняет опытный покойник Гете относительно молодому мертвецу Хемингуэю. Но объясняет Гете и другое: имя и образ, доставшиеся другим временам, не есть мы: «Даже в своих книгах я не присутствую. Тот, кого нет, не может присутствовать. <…> В миг, когда я умер, я ушел отовсюду и полностью. Ушел я и из своих книг. Эти книги живут на свете без меня. Никто в них меня уже не найдет. Поскольку нельзя найти того, кого нет». Бессмертие — рабство, смерть дает свободу. Но, чтобы понять это, надо быть Гете или Кундерой: бессмертие существует лишь как представление, его беда в том — что оно сильно жжет при жизни, превращая существование в пляску ради собственного имиджа. Спастись от ада бессмертия можно просто — просто отправиться спать вечным сном, помня о перспективах этого сна еще при жизни.

Кундера охотно покидает фабулу своих произведений и становится учителем жизни, предостерегающим читателя от лживого духа современного мира. Опасности концептуализируются в словах: в «Невыносимой легкости бытия» — китч, в «Неспешности» — плясуны. Над могилой Томаша (по воле сына-христианина) оказался кич (в оценке повествователя): «Он хотел Царствия Божия на земле». Китч в данном случае — превращение неуловимого существования, полного полутонов, в знак совершенства, в символическую фразу, за которой уже не видно лица. В мире Кундеры от пафоса, абсолютных задач и тоталитарных целей избавляет скепсис по поводу совершенства рода человеческого. Мысль о несовершенстве человека, об относительности его природы представляется Кундере закономерной и необходимой, иначе от человека — существа далекого от идеала — могут потребовать слишком многого.

Особая кундеровская тема — китч и дети. Дети — разносчики суеты, насильственно водворяющие человека в процесс обмена шумными, истеричными, чуждыми истинной тишины эмоциями. Быть отцом или матерью в мире Кундеры — создать себе смешной и немного страшный контекст, в котором ты сам себе уже не принадлежишь. Кундеровский герой неплохо чувствует себя в полном одиночестве, иногда ему хорошо с женщиной, если эта женщина умеет молчать, не быть навязчивой и ценит свою бездетность как особую философию жизни. С детьми кундеровскому герою всегда плохо. Впрочем, и детям неуютно с родителями. Для Терезы из «Невыносимой легкости бытия» мать — знак зависимости и навязчивого телесного присутствия, образ грубой, наглой агрессии души, которой завладело тело. Мать Терезы стала матерью не потому что этого очень хотела, причина другая — не смогла вовремя найти врача, чтобы сделать аборт. В отношениях родителей с детьми обнаруживается нечто религиозное, а религиозные мотивы у Кундеры и его героев воодушевления не вызывают: «Мать без устали объясняла Терезе, что быть матерью — значит всем жертвовать. Ее слова звучали убедительно, ибо за ними стоял опыт женщины, утратившей все ради своего ребенка. Тереза слушала и верила, что самая большая ценность в жизни — материнство и что они при этом — великая жертва. Если материнство — воплощенная Жертва, тогда удел дочери — олицетворять Вину, которую никогда нельзя искупить». Неудивительно, что, став взрослой женщиной и прекрасно помня о своей агрессивно несчастной матери, Тереза не стремилась к материнству. Ей есть за что отметить солидарного с ней Томаша: «Я все больше благодарна тебе, что ты никогда не хотел иметь детей».

Ужас материнства и детства отличает роман «Подлинность». Шанталь давно развелась, сумев отделаться не только от супруга, но и от его шумной сестры, животностью и отсутствием такта напоминающей мать Терезы. Спустя годы золовка, разыскав Шанталь, пришла к ней в гости вместе с детьми, которые изображены оккупантами («коварная стратегия захватчиков…»), поработившими квартиру, заполнившими ее собой. И это уже не дети, а настойчивое напоминание о том, насколько мы не свободны тогда, когда соглашаемся служить миру деторождением.

У Шанталь был ребенок от первого брака, он умер пятилетним. Дистанция, сотворенная смертью, поддерживает и любовь, и свободу, и счастье: «Воспоминание о мертвом ребенке исполнило ее счастья, и она могла только задаваться вопросом, что бы оно могло значить. Ответ был ясен: это означало, что ее присутствие здесь, рядом с Жан-Марком, было абсолютным и что оно могло быть абсолютным лишь благодаря отсутствию ее сына. Она чувствовала себя счастливой оттого, что ее ребенок мертв. <…> Она наслаждалась счастьем жить без приключений и без жажды приключений». Особая радость отсутствия переполняет Шанталь на кладбище у могилы сына: «Милый мой, миленький, не думай, что я тебя не люблю или не любила, но как раз потому, что я тебя любила, я не могла бы сделаться такой, какая я теперь есть, если бы ты не оставил меня. Невозможно иметь ребенка и ни во что не ставить весь свет, потому что мы произвели его на этот свет, каков бы он ни был. Ребенок заставляет нас привязаться к миру, поддакивать любому его слову, участвовать в его суете, принимать всерьез любую его глупость…».

Ребенок — ловушка, его отсутствие — трагический дар, помогающий сказать миру «нет». Не будем забывать, что Шанталь, знающая о том, как жизнь превращается в китч, высказывает желание стать пеплом крематория, избежав и кладбищенской ритуальности, и отвратительного тления.

Часто в мире Кундеры человек человеку — тело. «Весь мир не что иное, как один огромный концентрационный лагерь тел, похожих одно на другое, а души в них неразличимы», — читаем в «Невыносимой легкости бытия». Героиня этого романа вряд ли увлекалась гностиками, но и они могли бы позавидовать силе и последовательности ее неприятия материи, поработившей человека: «Тереза оцепенело стоит перед зеркалом и смотрит на свое тело, словно на чужое; чужое и все-таки предназначенное именно ей. Она питает к нему отвращение. Этому телу недостало сил, чтобы сделаться для Томаша единственным в его жизни. Это тело обмануло ее и предало. <…> Она мечтает уволить свое тело, как прислугу».

Общественный транспорт, подталкивающий к платоновской мысли о том, что «тело — гробница души», предстает символом нашей жизни, проходящей в суете и безобразном сближении друг с другом. Жан-Марк, герой «Подлинности», так и не смог стать врачом, причина — человеческая плоть, особенно кошмарная в анатомичке. В «Неведении» философских мыслей о незавидной судьбе человека меньше, но одну все же стоит привести — о «…всеохватном ужасе, лежащем в недрах всей жизни: ужасе быть телом, существовать в форме тела».

Богословие — один из важных мотивов речи и мысли героев Кундеры. Разумеется, никакой положительной теологии здесь не встретишь: далекие от пафосного бунта, знающие, как легко попасться на крючок очередного высокопарного слова, кундеровские герои предпочитают тишину и растворение религии в молчании, сведение ее к пустоте, в которой тот или иной образ Божества не имеет шанса появиться и стать частью сознания. Но за этим молчанием, которое иногда прерывается лишь в потоке сознания, подвластном автору, скрывается устойчивое недоверие к самой идее творения, заставившей человека оказаться в мире, который он не выбирал.

Идея творения не вызывает положительных эмоций. Вопервых, стоило ли творить то, что расположилось очень далеко от идеала? Во-вторых, как просить о чем-то того, кто далек от нужд человека своим масштабным образом — творца неба и земли, солнца, звезд и воды? «Как-то раз еще совсем девочкой, во время долгой прогулки Аньес спросила отца, верит ли он в Бога. Отец ответил: «Я верю в компьютер Творца». Этот ответ был настолько странным, что девочка запомнила его. Странным было не только слово «компьютер», но и слово «Творец»: дело в том, что отец никогда не говорил «Бог», а всегда только «Творец», словно хотел ограничить значение Бога лишь его инженерной деятельностью. Компьютер Творца. Но может ли человек договориться с компьютером? И посему она спросила отца, молится ли он. Он сказал: «Это все равно как если бы ты молилась Эдисону, когда у тебя перегорит лампочка».

Диалог с отцом (не творцом ее жизни, а избавителем от религиозной зависимости — важной составляющей мрачной зависимости от самой жизни) оказался продуктивным: героиня видит мир пустым и безличностным, но в этой пустоте есть всем управляющий закон, который никак нельзя признать благим: «Аньес думает: Творец вложил в компьютер дискету с подробной программой и потом удалился. Что Бог сотворил мир и потом покинул его на произвол осиротелых людей, что, взывая к Нему, они говорят в пустоту, не получая отклика, — эта мысль не нова. Но одно дело быть покинутым Богом наших предков, и совсем другое, если нас покинул Бог — изобретатель космического компьютера. Вместо него здесь есть программа, которая неуклонно выполняется и в Его отсутствие, причем никто ничего не может в ней изменить». Это не значит, что заранее предусмотрен каждый шаг истории: детальные картины битвы при Ватерлоо никому заранее не известны, впрочем, никому из истинных философов и не интересны. Дано лишь, что «человек по сути своей агрессивен, что война ему уготована и что с техническим прогрессом она будет все более чудовищной».

Читатель может подойти к мысли об отрицании самого дара жизни. Надо сказать, что такой шаг антикундеровским назвать нельзя. Но все-таки дело обстоит несколько иначе. По крайней мере ни о каком суициде речь не идет. Аньес, как и еще несколько человек, погибает именно потому, что некая девица, впавшая в депрессию, села посреди шоссе, подставив свое тело машинам. Автомобили разбились в кювете, а девушка встала и пошла дальше: она стала жертвой идиотского желания размазать — у всех на виду — свою плоть по шоссе. Но получилось все иначе: тем, кто не собирался уходить, пришлось уйти. Но не девице, навязавшей несчастным смерть. Создается ощущение, что каждый шумный шаг — как бы на виду у всего мира — не остается безнаказанным.

Вряд ли мы можем сказать, что Кундера — сторонник небытия, интеллигент-сектант, проповедующий своими романами идею несуществования. На самом деле, настоящее несуществование — это китч, категорическое согласие с бытием, которое преодолевают герои «Невыносимой легкости бытия». Человеку кажется, что он существует, а он всего лишь шумит, размахивает руками, рвется к власти, приводит в мир детей, повторяющих путь погибающих в суете и дикой скорости, мешающей оценить красоту отказа от захвата. Бытие должно стать в сознании чем-то легким, свободным от истоков, независимым от целей. Человек должен выйти не из существования, а из особой системы, которая, по Кундере, распинает нас где-то между определенным планом, предписанным всему сущему, и жалкими последствиями этого плана. Кратковременный, запертый в болящем, вечно чего-то жаждущем теле, кундеровский человек, оказывается клоуном, если согласится со своими разнообразными обязанностями: окунаться в липкий мир родителей, порождать крикливый мир детей, давать право ближним любить тебя вплоть до вторжения.

Когда остается выпирающая из человека личность, обязательно найдется другая личность, которая начнет на тебя внимательно смотреть. Именно это — быть под внешним взглядом — героям Кундеры не нравится. У них аллергия на интерес к себе, на стремление мира зафиксировать тебя как часть жизни, имеющую лицо. Никто из близких Кундере героев в Бога не верит, никто его не любит. Почему? Потому, что Бог — это и есть внешний глаз, постоянно следящий за тобой. Нигде не скрыться. Даже после смерти за тобой смотрят, потому что смерти нет — есть бытие, из которого не выйти. Кундера — писатель, отстаивающий право человека на исчезновение, на то, чтобы скрыться и от Бога, которого для Кундеры нет, и для мира, который все-таки есть. Однажды Аньес вспомнила, как «еще в детстве ее поразила мысль, что Бог видит ее, и видит непрестанно». Ну не хочет кундеровский человек, чтобы его видели, чтобы его судили! Если Бог есть бессмертие мысли и поступка, в том числе твоей мысли и твоего поступка, то герой Кундеры отказывается от него, погружает его в несуществование, чтобы и самому туда погрузиться. Еще раз вспомним, о том, как Шанталь желает стать «пеплом крематория». Это одна из версий богоборчества: выйти из мира, который не выбирал, не заказывал для себя, да и это «себя» вместе со всем контекстом и антуражем величайшей ценностью здесь не кажется.

Бога нет, но есть, например, журналисты. Фотоаппарат и камера — формы постоянного присутствия Ока. Для Гете таким богом-журналистом была Беттина, но современному человеку насилием одной Беттины ограничиться невозможно. Теперь всевидящее Око повсюду. Объектив делает ежеминутный суд над тобой возможным. Человеку предписано быть максимально открытым для мира, не знающего стыда. Искренности не становится больше, совсем наоборот — человек, чувствующий себя на виду, должен использовать разные маски, дабы соответствовать замыслам и желаниям тех, кто сейчас определяет смысл трудной науки о творении и поддержании имиджа. Если в «Невыносимой легкости бытия» мир показан как китч, то в «Неспешности» человек, отдавшийся миру, оценивается как плясун: «Плясун отличается от заурядного политика тем, что он жаждет не власти, а славы; он не стремится навязать миру то или иное социальное устройство (оно беспокоит его куда меньше, чем собственный провал), он жаждет властвовать сценой, где могла бы вовсю развернуться его творческая личность».

Плясун «таится в каждом из нас», «плясун — это не только воплощение страсти, но и путь, с которого невозможно сойти». И совсем необязательно быть публичным и знаменитым, чтобы оказаться плясуном на всю жизнь, достаточно иметь устойчивое желание заполнять собой время и пространство. В романе «Бессмертие» у Аньес есть сестра Лора, которой, судя по всему, суждена долгая, агрессивная жизнь. От Лоры ушел перспективный любовник, женщина впадает в депрессию, но не потому, что мучит любовь. Она страдает от другого — от чувств, понятных Беттине, наворачивавшей круги вокруг Гете: «Лора не думала ни о наслаждении, ни о возбуждении. Про себя она повторяла: я не отпущу тебя, ты не прогонишь меня от себя, я буду за тебя бороться. И ее орган любви, двигавшийся вверх и вниз, уподоблялся военному механизму, который она приводила в действие и которым она управляла».

От плясунов, умеющих цеплять и давить, погиб хороший мужик Франц из «Невыносимой легкости бытия». Ему удалось одновременно избавиться и от жены, и от любовницы Сабины, которая выбрала путь свободы и предательства (кундеровский герой умеет предавать, дабы не стать разменной монетой в чужих руках), одновременно подарив Францу такую же возможность. Франц воспользовался ею — стал дышать полной грудью, снял квартиру, стал жить с влюбленной в него студенткой, которая могла еще не властвовать, а просто любить. Но плясуны не дремлют: «Франц, разумеется, не приверженец китча. <…> Однажды ему позвонили друзья из Парижа. Они сообщили, что организуют поход в Камбоджу, и пригласили его присоединиться к ним. <…> Группа видных западных интеллектуалов решила пешком отправиться к камбоджийским границам и этим великим спектаклем, разыгранным на глазах у всего мира, добиться того, чтобы врачам был наконец разрешен вход на оккупированную территорию». Надо было остаться со «студенткой в больших очках». Но скрывающийся в «идеалах» китч обладает силой, как и плясуны, нуждающиеся в публичных мистериях. Франц отправится в Камбоджу, там он получит смертельные ранения, после чего им займется вдова-вампир: «Мертвый Франц наконец принадлежит своей законной жене так, как никогда прежде не принадлежал ей. Мари-Клод вершит всем: она взялась за организацию похорон, рассылает извещения о смерти, покупает венки, шьет себе черное платье, а на самом деле — платье свадебное. Да, только мужнины похороны для жены ее истинная свадьба; завершение жизненного пути; награда за все страдания». Конечно, Кундера — злой психолог и недобрый писатель.

Но этот злой и недобрый вполне моралистичен и дидактичен. Его нравственная философия постоянно ищет простых форм выражения, как, например, в романе «Неспешность». «Наша эпоха отдалась демону скорости и, по этой причине, не в последнюю очередь, так легко позабыла самое себя. Но мне хотелось бы перевернуть это утверждение с ног на голову и сказать: нашу эпоху обуяла страсть к забвению, и, чтобы удовлетворить эту страсть, она отдалась демону скорости; она все убыстряет свой ход, ибо хочет внушить нам, что она не нуждается в том, чтобы мы о ней вспоминали; что она устала от самой себя, опротивела самой себе; что она хочет задуть трепещущий огонь памяти», — читаем в этом романе.

Современный человек, зависимый от китча и окруженный плясунами, давно разучился быть счастливым. Кундеровский экзистенциализм в «Неспешности» значительно спокойнее учения Сартра или Камю: не надо никакого проявленного бунта (он быстро сделает из человека идеологического плясуна), необходимо лишь серьезно и навсегда успокоиться. Успокоиться — это значит увидеть себя смертным, смертным всерьез и бесповоротно, смертным настолько, что ни одна речь о тебе, ни один след твоего постепенно исчезающего образа не побеспокоит вечность твоего несуществования. Пессимизм не станет следствием такого прозрения. Когда кундеровский человек узнает об отсутствии настоящего бессмертия, он обращается к миру — не для того, чтобы овладеть им в перспективе ускользающего времени. Сближение со своей будущей смертью, готовность кундеровского героя к небытию снижает вульгарную скорость жизни, заставляет сойти с мощного мотоцикла, который мешает насладиться невыносимой легкостью бытия, которая есть и в «Неспешности», и в «Подлинности», и в «Бессмертии». Избавившись от ложной динамики, человек начинает понимать тишину, слышать молчание, он ценит радость мгновения, не наполненного думами о самом себе. Теперь он способен любить, если под любовью понимать отсутствие напряжения, счастье быть вместе, не лишая другого его свободной души, не стремясь завладеть другим как собственностью, которую можно предъявить Другому в качестве отчета о проделанной работе.

Возможное счастье — в понижении уровня человечности, в спокойном переживании сейчас, в полной свободе от завтра. У Кундеры в этом завтра всегда живет Бог или журналист, заставляющие человека видеть себя со стороны и увеличивать скорость, чтобы сбежать от памяти. Герои, которые далеки от кундеровского идеала, тоже ведь знают, что настоящего бессмертия нет. Поэтому все надо успеть здесь, вот только счастливым быть не получается. Повествователь рассуждает о том, что «скорость — это разновидность экстаза», что есть «таинственная связь между спешкой и забвением, медлительностью и памятью».

Дуализм (легкость-тяжесть, исчезновение-бессмертие, подлинность-лживость, неспешность-скорость), организующий повествование в текстах Кундеры, коварен. С одной стороны, идет напряженная борьба за подлинность, тишину и неспешность: повествователь, все-таки проповедующий пустотность, так активно разоблачает китч и его носителей, что оказывается сопричастным всемирной суете даже тогда, когда пытается успокоиться с Томашем или Аньес. С другой стороны, может и не стоит успокаиваться вместе с кундеровскими героями, возлюбившими пустоту до пропажи родителей и детей, истории и Господа Бога? «Если мы отказываемся признать значимость мира, который считает себя значимым, если в этом мире наш смех совсем не находит отклика, нам остается одно: принять этот мир целиком и сделать его предметом своей игры; сделать из него игрушку», — читаем в «Бессмертии». Как бы ни заиграться в этом новом европейском буддизме, в котором много тишины, удивительным образом поэтизирующей эгоизм чрезвычайно охлажденной души.

Литература

1. Кундера М. Бессмертие: роман / пер. с чеш. Н. Шульгиной. СПб., 2007.

2. Кундера М. Невыносимая легкость бытия: роман / пер. с чеш. Н. Шульгиной. СПб., 2006.

3. Кундера М. Неспешность / пер. с фр. Ю. Стефанова. СПб., 2006.

4. Кундера М. Подлинность / пер. с фр. Ю. Стефанова. СПб., 2006.