Религиозная
тематика занимает существенное место в творчестве Целана. Немаловажное
значение в нем имеет биографический аспект: по настоянию отца начальная
школа на идиш, гибель родителей, смерть в младенчестве первого сына, все
усиливающийся натиск тяжелой болезни, поездка в 1967 г. в Израиль – все
это сублимировало интерес к религии, тем более что в художественном
универсуме Целана притяженность к земле и сфере духа, осознания –
главная сердцевинная ось.
Наиболее полно как цикл эта тематика
представлена в сборнике «Роза – Никому» (1963) и в стихах после поездки в
Израиль в 1967 г. Не будучи ни правоверным иудеем, ни христианином, не
принадлежа ни к какой из конфессий, он глубоко погружался в изучение
каббалы, эзотерических гностических текстов, чтобы вникнуть в духовность
мира, многое понять в нем во имя определения своего пути в поисках
Истины. Это наиболее «личностный» цикл. В стихотворении о встрече с
давним другом Нэлли Закс «Цюрих, "У аиста”» в день вознесения шел между
ними разговор о Боге, «о еврейском, о твоем Боге». Фиксация
принадлежности о «твоем», «не моем» обнажает неприятие обрядовости
почитания, священности. «Я говорил против него, я / позволил сердцу,
какое есть у меня / надеяться: / на / его лучшее, разъяренное, на его
раздирающее Слово» [1; 211]. Иное слово Бога, иной мир. И тут же сразу у
Целана резкий скачок стиха к земному, сопряженному с человеческими
желаниями («разъяренного Слова», но во имя какой высокой цели и
восторжествовавшей истины на земле?) О последнем «мы / (оно выделено
строкой, утратив личную персональность) ведь не знаем, ты знаешь, / мы /
ведь не знаем / как / быть» [1; 211]. Классический многовековой вопрос
«что делать?» со всей остротой стоит и перед Целаном, а «об уже
сделанном» он пишет сжато в другом стихе обыденными словами-тропами:
«они рыли и рыли…», не славя Бога, но слыхали, что он это желал.
Протяженность пространства и времени
держат повторы затишья и бурь и цитация: «И пришли все моря» («все
страны будут к нам»). К перечню субъектов действия вдруг неожиданно
включается «червь». В немецком языке «червь» – Würm многозначен, в
поэзии может быть с семантикой «змий», «дракон», в технике «бесконечный
винт». Стихотворение Целана вбирает все эти смыслы, в том числе обычный и
близкий «червь». «И на пальце у нас просыпается кольцо» [3; 91] –
(обручальное), которое рождает ситуацию, когда Бог без слов, когда все
«шло в никуда», где ничего творческого: «ни песни, ни созданного языка».
Богословская тематика в стихах Целана не
только не конфессиональна, а может и должна быть, по его определению,
понятна всем и определена как актуальный язык. Целан учитывает «дату» ее
бытования – экзистенциалистское тиражирование слов Достоевского, Ницше о
смерти Бога в зачумленном мире, утратившем высший смысл,
целесообразность. Но однозначность, затверженность прямолинейности
Целану не свойственна. Ему ближе Рильке, его «и ушел, гремя цепями Бог»
в гневе на мелочность просьб-молений к нему.
Целан идет глубже экзистенциалистов и дальше Рильке – Бог не умер, не ушел навеки из жизни, душ людей:
Однажды я слышал его: Он мыл этот мир, невидимый, ночь напролет, он самый Раз-и до-без-конца, уничтожаем, аим. Свет был. Спасение («Однажды», 1; 214). «аим» –
предельно урезанная синтагма: Бог без конца очищает мир и уничтожаем в
нем, а им всегда сохраняется то, что может жить, в чем – осознание. Он –
Творец – деятель (в одном переводе «что – жить»). Значимая у философов
от античности до Ницше идея вечного возвращения всего жизнетворящего
венчает стих смысловой силой итогового выделенного слова. «Спасение»
своей коннотацией звучит как победное продление участия Бога в жизни
мира, не могущим быть стертым видением лавин бед вокруг.
Мысль Целана в этом цикле двунаправлена:
в ней сопряжены свет, перспектива, «тигриный прыжок» в будущее («к
твоему глазу привит / побег, указывающий путь лесам») и горечь, стенания
от мрака, бездны страданий:
По всей широте века тянется небо, и внизу, под укрытием почки, идет за плугом Предвечный, идет Господь. Слушай, как лемех скрипит, как он скрежещет, врезаясь в отверделую, светлую, незапамятную слезу [2; 186]. «Весна»,
«побег» как будущее леса, небо в его шири и высоте, пашущий землю,
изменяя ее, Господь – создают цельный смысловой блок, где время идет из
точки настоящего в будущее. И на другом конце как противосвет первому
блоку вневременная, «незапамятная» «светлая» слеза. «Плуг» имеет богатую
коннотацию, в которой просматривается реминисценция из О. Мандельштама,
писавшего в манифесте «Слово и культура» (1921): «Поэзия – плуг,
взрывающий землю так, что глубинные слои времени, его чернозем,
оказываются сверху» [12; 169]. У Мандельштама – однозначно хвала плугу,
обнажающему плодоносящее в культуре. У Целана во взрезании земли даже
«божественным плугом» есть трагизм – плуг «скрежещет», натыкаясь на
камень светлых слез, пролитых и проливаемых. Так иносказательно Целан
ведет диалог с Достоевским, и солидаризируясь с ним, и создавая новый
инвариант несовместимости «слезинки» и благого переустройства мира.
Отношение Бог и народ, Бог и человек Целан
развивает в стихотворениях «Псалом», прозаической поэме «Разговор в
горах», «Мандорле».
«Псалом» написан между 1959 и
1963 гг. По свидетельству некоторых исследователей (Юрген Леман, Стефан
Мозес), Целан «к концу пятидесятых начал осознавать свое иудейство» [6;
236]. В нем «он оперирует привычными смысловыми блоками из книги Бытия:
«небо», «земля», «глина», «прах» (Маргарита Лекомцева). А главное, не
отмеченное исследователями из Израиля, – Целан стремится раскрыть,
насколько им понято своеобразие ментальности еврейского народа.
Псалом
В
стихотворении «Псалом» Целан избирает религиозный жанр песнопения во
хвалу Бога, который традиционно включает слова смирения, «падения ниц»
перед величием Бога и сетования на жизнь.
Первое слово первой строки «Никто» рождает
трудности перевода всей строфы, поскольку в нем потенциальная
возможность и утверждения, и отрицания. В иудаизме Никто – Бог, он не
может быть поименованным, поэтому его обозначает обобщающее безмерное
Никто, которое всегда с большой буквы в неизменной грамматической форме.
В стихе Никто стоит в «сильной позиции» начала строки и выделен особо
концом строфы, что дважды подчеркивает его неповторимость.
Одновременно в языке «никто» –
местоимение, определяющее отрицательность в синтагме. Перед нами
ситуация энантиосемы, когда одно может означать совершенно другое. Так,
первые строки в дословном переводе М. Лекомцевой: «Никто лепит нас вновь
и вновь из земли». У О. Седаковой: «Некому замесить нас из земли и
глины…» (акцент на богооставленности, деятель – любое лицо).
Руководством, на мой взгляд, должен служить целановский эстетический
принцип «движения» слова в стихотворении.
В первом варианте Бог – Творец в
длительной, постоянно обновляющейся лепке «из глины нас» – в структуре
стиха проведена горизонтальная линия движения от «Никто» к малости «мы».
И естественно рождение слов благодарности Творцу в начале второй
строфы. В оригинале используется классическая псалмическая форма
обращения к Богу: «благословен будь», в переводе – «Слава Тебе, Никто».
Точка благодарности содержит в себе сему принадлежности, которая затем
прямо выражена в желании «цвести» «Тебе навстречу». «Entgegen» подано
отдельной строкой, являясь концовкой строфы, тем самым получив двойную
смысловую акцентировку. В немецком языке оно имеет два значения (вторая
энантиосема) – «к» и «от», «вопреки» и «благодаря». В строфе прямо
выражен смысл «к», «благодаря»: «ради Тебя мы хотим / цвести / Тебе /
навстречу». И сохранена скрыто, в подтексте эллиптической конструкцией
сема «вопреки» униженности, страданиям. Подтекст у Целана (не будем
забывать) означает продление смысла. В данном случае он дань уважения
привычному умолчанию о себе еврейского народа, его естественной речевой
фигуре умаления себя ради возвеличения Бога.
Желание «цвести» выражено необычным,
разорванным надвое многоточием словом «blu…hn», «расцветая» – «blu…hend»
(свежий, юный, полный жизни). Многоточие в слове использовано как знак
длительности пути становления «Ничто».
Ничто в начале третьей строфы заменяет
«мы», сохраняя сему «умаления»: «Ничем / были мы, останемся, будем / и
впредь, расцветая». Но главное – Ничто появляется в соположении с Никто.
В русском языке фонетически подчеркивается их почти полная слитность, в
немецком Nichs и Neimand слитность логическая как единство
противоположностей. Перед нами монема, которая реализует двунаправленную
принадлежность рождающейся в становлении розы, ее нераздельность: роза
Никто – роза Ничто.
Neimandsrose, давшее наименование сборнику
стихов Целана, М. Лекомцева рекомендует переводить как «Роза от Никто».
Но в «Псалме», безусловно, столь же правомерно «Роза от Ничто». В
итоге, учитывая ментальность еврейского народа в безусловном поклонении
Творцу, последние строки третьей строфы обычно переводятся как «Роза
ничто – Никто». Целан же, структурируя линейное «движение» слова в
первой строке по горизонтали, а затем в пути становления сверху вниз по
вертикали стиха, формирует крест, у подножия которого – роза.
Особый смысловой блок в «Псалме» –
описание розы. Роза полисемантична в тексте мировой культуры, но
объединяет все понятия идея совершенства, идеала гармонии, будь то
искусство с розой красоты или алхимия с Философским камнем – розой
Истины. Целан же, описывая ее компоненты, избегая конфессиональной
интерпретации их (атрибуты милосердия, спасения, чаши благословения…),
все объединяет контрастным соположением: «светлый пестик души»
и тычинки, опыленные «пустотой небес», прекрасную корону лепестков с их
«багряным» цветом, который «вытягивает» в ассоциации кровь, раны сердца.
Итог «Псалма» – «из пурпурного слова»
(«красного слова» в смысле – красивого, истинного, или «обагренного
кровью сердца», или и то и другое). Песня розы вбирает в себя хвалу
Творцу, гордость собой и плач над страданиями, унижениями в своей
судьбе.
Стремление критиков к однозначности в
определении смысла «Псалма» приводит к бо́льшим или ме́ньшим искажениям
при всей доказательности. «Псалом» – это и хвала миссии религии в
формировании души народа, и многослойное изображение судьбы «еврейства»
при видении Бога и при богооставленности мира. «Псалом» – катарсис
победности духа в трагедии страданий, унижений. Катарсис в трагедии.
«Мандрагола» – поэтический жест
соперничества Целана с прозаической философской притчей Борхеса «Сфера
Паскаля». Та же двухчастность деления произведений: у Целана –
подчеркнутая, у Борхеса – скрытая игрой с читателем. Та же философская
теза о вехе слома в многовековом восприятии облика мироустройства. Но
при этом у Борхеса – чисто теоретическая, философско-эстетическая
констатация, а у Целана – грандиозность этических, социальных
последствий смены Бога на человека как центра мироздания. Язык у Борхеса
– теоретические дефиниции, философские максимы: мир – «сфера, центр
которой всюду, а окружность нигде». Целан разительно отличается от
Борхеса, придав языку иносказательные функции метафор, а повествованию
весь арсенал нарративных приемов. В качестве главной формы повествования
– панорамная сценка. Дважды повторенная, она подана в вопросно-ответной
форме и тональной непререкаемости религиозного катехизиса. Целан
использует мифологию, мифы иудаизма. В частности, мандорла в форме
миндаля – овала представляет многое, в том числе облик мира; миндальный
разрез глаз, частый у евреев, рождает синекдоху – «глаз» как метафору
вселенского видения, восприятия. Мандорла вызывает ассоциацию с
мандрагорой, мандрагоровым лугом. Существует легенда об удивительном
растении – мандрагоре, которое стонет, когда его корень вырывают из
земли. Это корень жизни. Услышав его стон, человек гибнет. Но он же
может сделать человека неуязвимым для бед. В произведении Целана отзвуки
этих мифов, как зыбкое марево, будут окутывать многие коллизии.
Фокуляризация повествования в начале с онтологических высот или, возможно, с точки зрения профанного дикарства:
Внутри мандорлы – что там, внутри мандорлы? Ничто. Ничто стоит внутри мандорлы. Вот что там стоит и стоит. Схвачено
с этой выси или низа лишь общее, внешнее, пустотное. Но затем
появляется видение человека с его вопрошанием о сути, главном в мандорле
– «Внутри ничто – кто там, внутри?» и в ответе главное, определяющее
все в мандорле, олицетворяющее корень жизни в ней – «царь». «Царь стоит
там, царь», – так иудеи иногда называли Бога. «Вот кто там стоит и
стоит». «Стоит» получило выражение незыблемости Жизни. Царь-Бог как
охранительная сила мандрагоры от бед для человека. Поэтому так
убедительно звучит: «Еврей, не коснется твоих волос седина».
Во второй части внимание повествователя – с
более пристальной фокуляризацией. Оно приковано к первоначальной
установке «глаза» в восприятии явлений, «глаза» «твоего» – человечески
выделенного. «А глаз твой – как он стоит, твой глаз?» В ответе
многократно подчеркнуто противостояние мандорлы-мироздания и «глаза» как
следствие негативизма, всеотрицания в мировоззренческой установке, где
почти все – «в упор».
«Твой глаз стоит в ответ мандорле» (как негатив). «Твой глаз стоит в ответ Ничто» (смыкаясь с Ничто экзистенциализма). «Он стоит в упор к царю» (для него Бог умер). Поэт
исполнен иронической горечи по отношению к человеку, голому духом,
вырвавшему корень жизни, обрекая на бедствия себя и мир. Поэтому в
стилистике отрицание отрицания звучит печальное: «Человек, не коснется
твоих волос седина» – Коснется.
Судя по изображенному состоянию
«мандорлы», Целан, говоря о вине человека, подобно Гессе, ждет от него
воскрешения духа и творческих устремлений для жизни, но понимает, что
это безнадежная иллюзия. В последней строке «Мандорле» – целановский
«меридиан», смыкающий полюса первой и второй частей: «Вновь пустая
мандорла», от прежнего величия Бога остался лишь блеск внешней
экипировки – («царская синь кистей») «глубина» вопросов также звучит, не
получая достойного ответа. Человек обездвижен – «Вот так он стоит и
стоит» («стоит» – уже имеет противоположную семантику по отношению к
первому значению первой части). Глубокие прозрения Целана существуют в
конце рядом с эсхатологическими мотивами. |