Особую группу представляют
рассказы, выполненные в традиционной реалистической поэтике. Это «Эмма
Цунц», «Гуаякиль», «Ульрика», «Злодейка»; рассказы о гаучо: «Хуан
Муранья», «История Росендо Суареса», «Человек из розового кафе»,
«Биография Тадео Исидора Круса». В каждом из них человек предстает в
неожиданном ракурсе, схваченном в ситуации «перелома», обнажающей
главное в личности. В такой сосредоточенности чувствуется его внимание к
экспрессионизму. Борхес всегда очень уважительно относится к нему,
никогда не забывая, что он «дал» Кафку. Он пишет: «Меня очень
заинтересовал немецкий экспрессионизм, и я до сих пор ставлю его выше
других современных ему течений». Концепция личности у Борхеса в
некоторых рассказах, безусловно, несет на себе печать влияния принципа
экспрессионизма – «сущность, а не характер». Борхес не стремится к
многогранности характера, импонировала Борхесу и поэтика экспрессивной
необычности, о чем уже говорилось раньше.
Вышеназванные рассказы написаны им в
разное время и несут в себе и только что осваимое, и уже наработанное
мастером. В рассказе «Эмма Цунц» дается образец концепции личности, где
на поверхности экспрессионистическое и экспрессивное «скелетирование»
сущности. Эмма – вся-де из острого чувства справедливости. Это на
поверхности текста.
Чтобы увидеть главное в рассказах Борхеса,
необходимо прочитать их внимательно второй раз. «Эмма Цунц» – яркое
подтверждение этого. Рядом с броско подчеркнутой событийно-фабульной
линией – другая мало заметная, в зеркале которой первая предстает
«подменой»: две фокуляризации на персонаж: первая – «извне» – на
проявленность в поступках – здесь хитроумность, реализованная месть за
отца – убийство, которое никакому детективу не раскрыть в истинном
свете. Вторая – с высоты всезнания автора, который оставляет для
читателя незаметные «улики», по которым читатель, уподобившись
детективу, распознает настоящие мотивы убийства и глубже представляет
личность Эммы, увидев, благодаря автору, глубоко потаенное в ней.
При всей внешней обычной, ничем не
выделяющейся манере поведения (что она делает основой своего поведения),
это натура с глубоко скрытой внутренней жизнью: шесть лет в молчании
хранит истину, открытую ей отцом (деньги предприятия выкрал Левенталь),
отчего чувство гордости, что Левенталь об этом не знает; продумывает
план убийства Левенталя, одновременно высказываясь, «как всегда, против
всяческого насилия»; месть будет вначале «за позор, пережитый ею во имя
отца, а уж потом за него самого»; в день убийства «подумала ли
хотя бы один-единственный раз (выделено автором) об отце? – подумала, но
в неблагоприятном для него свете; считают, что она совершенно
безразлична к мужчинам – хранит в самом потайном месте фото Милтона
Силлса; после двух выстрелов в Левенталя на нее с яростью обрушилась его
ругань. Текло время, следующая фраза: «гнусная ругань не иссякала»,
«Эмма выстрелила в третий раз». И лишь после этого: «Я отомстила за
отца, и меня не смогут судить»… – начало заученной речи.
Во время убийства она забыла об отце:
третий выстрел – на оскорбление, адресованное ей, она упустила время,
чтобы назвать имя отца, свое и тем самым выполнить освященное древним
ритуалом убийство. Убийство Эммы Цунц было преступлением, основной мотив
которого униженное самолюбие, гордыня, подсознательные комплексы.
В основе рассказа «Гуаякиль» реальный
биографический эпизод: найдено письмо Боливара от 13 августа 1822 г. – в
этот день произошла историческая встреча Боливара и генерала
Сан-Мартина, который отказался от своего поста, предоставив его
Освободителю. Потребовалось профессиональное исследование письма, и все
самые высокие инстанции Аргентины, в том числе университет
Буэнос-Айреса, где Борхес служил профессором Истории, предложили эту
почетную миссию ему – и Борхес согласился. Но другой – Южный
университет, не зная об этом, утвердил свою кандидатуру – доктора
Эдуарда Циммермана, который тоже согласился. Это преамбула в рассказе.
Повествование идет от реального автора, он же действующий персонаж, и
он, пишущий рассказ, – наблюдатель.
В начале обозначена ситуация
недоразумения: для автора встреча с Циммерманом просто пустяшная
процедура устранения его – в своем статусе в этой ситуации он уверен. Но
затем обманывается ожидание автора и читателя – разрушается
повествовательная инерция развитием действия, оформленного как диалог с
подтекстовой сутью поединка. В текст вводятся элементы комизма: Борхес
про себя считает свою позицию неуязвимой, но с удивлением обнаруживает,
как почва все больше и больше уходит из-под ног и на наших глазах, как в
хорошем водевиле, герои меняются местами – владение ситуацией у
Циммермана, а у Борхеса – отступление. Диалог подан в изощренной форме
языковой коммуникации, когда каждое высказывание наполнено
«диалогическими обертонами»: напор – отступление, напор – отход. В этом
же ключе формируется акциональная линия фабулы: воображаемая поездка в
Гуаякиль как действенное воплощение «причащения» Борхеса к эпической
истории Америки и героической жизни своих предков на наших глазах
умаляется, чтобы завершиться исчезновением. А линия Циммермана,
отодвигая на задний план некоторое фанфаронство, все расширяет его
гиперактивность, просчитывающую все на два шага вперед, свою поездку он
видит совершившейся – в кармане билет на самолет уже лежит, письмо об
отказе Борхеса им уже заготовлено. Их ситуация зеркально отражает
положение Боливара и Сан-Мартина. В основу характерологии в рассказе
Борхес берет идею воли к жизни, силы деятельной энергии Шопенгауэра.
Циммерман верно утверждает, что там, в Гуаякиле, все решалось не
словами, а волевой напористостью личности, что, по сути, в письме будут
видны лишь интересы одной стороны побеждающей, т. е. Боливара. Все это
зеркально подтверждается происшедшим «здесь и сейчас» в доме Борхеса.
Почувствовав это, Борхес дает понять их итог Циммерману, рассказав две
«зеркальные» легенды, структурно отражающие внутреннюю суть происшедшего
во всех коллизиях сюжетов (результат игры в шахматы синхронен итогу
битвы воюющих войск; в соперничестве бардов выиграл не тот, кто пел и
играл с утра до ночи, а тот, кто, отбросив арфу, решительно встал).
Персонажи представлены и в
экспрессионистической сути главного в них – слабости, силы жизненной
энергии, но Борхес в то же время учитывает и детерминанты реализма:
социальную, национальную, историческую обусловленность личности. Так
Циммерман – еврей, проницательный смелый историограф, был изгнан из
родных мест, все потеряв, и теперь вынужден бороться за новое место в
жизни, все подчиняя успеху. У Борхеса же – укорененность в Истории
Аргентины, доме прославленных героических предков, за его спиной все
прошлое из сделанного им, Борхесом, для утверждения долга и
человеческого достоинства. Это почувствовал Циммерман, сказав: «Если вы
остались в этом доме, доме замечательных предков, значит в глубине души
вы хотели остаться. Благодарю и чту вашу волю».
Концовка многозначна для понимания оценки
Борхесом своего поражения. Французская идиома «Mon siege est fait» может
быть переведена – «Мое место определено» («писать больше не буду») и
«Мое кресло сделано» как возврат к уважению самого себя сделанным
раньше. Но зыбкость внутреннего «я» автора, что было объектом
изображения в рассказе, еще раз подтверждена финальной точкой.
Рассказы Борхеса о гаучо представляют
собой реалистическое описание среды, примет их обычной жизни и
романтическую поэтичность главного в их душах: бесстрашия, верности,
ненависти к предателям. Чуждые позерства, стремления к славе, высшей
добродетелью они считали встретить смертный час не дрогнув. Все это, как
верно утверждает И. Тертерян, «входит в моральный кодекс, сложившийся в
"эпическом мире”, в эпоху подлинных героических деяний», т. е. в эпоху
Освобождения страны, создания государственности. Они безвестные бойцы
отрядов, которыми командовали героические предки Борхеса. Поэтому все,
что связано с персонажами – гаучо, у Борхеса окружено его пониманием их
судеб, сочувствием, болью, восхищением моральной силой. Чаще всего он
рисует их в эпическом стяжении былого и нынешнего положения.
Контрастность их всегда подчеркнута. «Он гаучо себя не знал, решая
судьбу… и тень его, себя – как мы не зная, сошла во тьму, другим – как
мы – чужая».
Закончить очерк о Борхесе будет уместно
стихотворением, где он подводит эстетический итог деятельности любого
творца. В нем, как представляется, он видит и собственное отражение:
Итог. И вот художник встал перед беленой Стеной, быть может (я не исключаю) Необозримой, втайне размечая Громаду, чтобы кистью неуклонной Вместить весь мир, всю пестроту и цельность: Весы, татар, ворота, гиацинты, Престолы, стеллажи и лабиринты, Ушмаль и якорь, ноль и беспредельность. Поверхность заполнялась. И фортуна, Венчая щедро труд его несладкий, Дала творцу увидеть завершенье. Навеки покидая мир подлунный, Он различил в туманном беспорядке Свое тончайшее изображение.
Вопросы и задания
1. В чем значимость для современного литературоведения методологических «уточнений» Борхеса?
2. Какова борхесовская аргументация закономерности фантастического, воображаемого в искусстве?
3. Выделите динамическое напряжение
бесконечности и конкретности, миметического изображения реальности и
безграничных возможностей сознания, воображения как стержневую основу
структуры рассказов Борхеса.
4. Художественная реализация поэтики единства читателя и автора в процессе смыслообразования.
5. В каком соотношении выступают
центральная фабульная линия и множество отрывочных сюжетных ответвлений?
Почему возникает потребность в повторном чтении, возвращении назад для
верного смыслообразования, не выраженного вербально? |