Жизнь Мандельштама многократно усиливает трагическое звучание его стихов. В ХХ веке Мандельштам был не первым и не последним поэтом в нашем отечестве, лишившимся "и чаши на пире отцов, и веселья, и чести своей". В чуждом ему государстве (государстве, но не Отечестве) судьба его и не могла быть иной, как и судьба любого другого правдивого художника. Но какой была бы творческая судьба Мандельштама, если бы наша страна избрала в ХХ веке другой исторический путь? Ответ И. Бродского на этот вопрос звучит неожиданно: вряд ли его "судьба уж так бы изменилась". Значит, не только в области идеологии, политики, истории надо искать истоки трагизма поэзии Мандельштама, и значит, поэт погиб не только потому, что Сталин не простил ему беспощадного сатирического стихотворения "Мы живем, под собою не чуя страны..."

Один из самых повторяющихся мотивов в лирике Мандельштама 1930-х годов – мотив смерти; само это слово настойчиво, как заклинание, повторяется вновь и вновь в стихотворениях тех лет. Но наряду с мотивом смерти присутствует и мотив ее преодоления, тема бессмертия как продолжения поэта в его стихах после смерти. Однако для Мандельштама характерен и еще один мотив, назовем его условно, мотив "бес-смертья", то есть принципиального отрицания смерти как определенной границы, рубежа, что-то в художественном мире поэта кардинально меняющего. Стихи Мандельштама – это и стихи о воскресении, о воскресении в слове, в мировой культуре, в возможности вести диалог с великими предшественниками. Художественный мир Мандельштама устроен так, что время в нем не определяется только лишь линейной горизонтальной протяженностью. Время у Мандельштама скорее не "горизонтальное", а "вертикальное", диалогическое, то есть в нем одновременно могут встречаться, перекликаться разные эпохи, близкие друг другу, но разделенные веками голоса. Например, в стихотворении "Как светотени мученик Рембрандт...", в котором становится возможным диалог между лирическим героем – двойником Мандельштама, Рембрандтом и Иисусом Христом. Поэтому смерть в таком мире (в таком времени и пространстве) принципиальной роли не играет, ведь диалог эпох, разных времен и культур будет продолжен, и он не прерывается с физической смертью его участников...

Тему крестных страданий, "сораспятия" поэта, художника-творца, повторяющего жертвенный подвиг Иисуса, Мандельштам продолжит впоследствии в стихотворении "Как светотени мученик Рембрандт...":

 Как светотени мученик Рембрандт,
 Я глубоко ушел в немеющее время,
 И резкость моего горящего ребра
 Не охраняется ни сторожами теми,
 Ни этим воином, что под грозою спят.
 Простишь ли ты меня, великолепный брат,
 И мастер, и отец черно-зеленой теми,
 Но око соколиного пера
 И жаркие ларцы у полночи в гареме
 Смущают не к добру, смущают без добра
 Мехами сумрака взволнованное племя.
 
 1937

Это стихотворение было вызвано картиной "Шествие на Голгофу", на которой было изображено распятие Христа. Картина в 1930-е годы атрибутировалась как произведение Рембрандта, но позднее было установлено, что она принадлежит кисти одного из его учеников. "Светотень" здесь, мучениками которой являются, по Мандельштаму, и Рембрандт, и Христос, и лирический герой стихотворения, предстает не только как средство создания психологической напряженности в живописи Рембрандта, но и прежде всего как нравственная категория, борьба добра и зла, сил "света" и "тьмы". Обращение к судьбе Рембрандта неслучайно: жизненный и творческий путь великого художника был тернист, властью он обласкан не был и умер в одиночестве. Для подлинного художника такая судьба не исключение, а скорее правило. К нему – предшественнику по трагической судьбе – и обращается лирический герой:

 Простишь ли ты меня, великолепный брат.
 И мастер, и отец черно-зеленой теми...

Трагические пророчества Мандельштама в полной мере были оценены не современниками, но потомками. В этом стихотворении Мандельштама, как и в "Щелкунчике" (и во многих других), подтверждается сделанный ранее выбор трагического, но единственно достойного и возможного для художника пути – пути жертвенного подвига.

Приближался роковой для Мандельштама 1938 год, когда трагической аллегории "щелкунчика", "щегла" суждено было стать реальным поступком – фактом жизни поэта Мандельштама и фактом отечественной литературы. Б. Пастернак сказал бы: "И тут кончается искусство, // И дышат почва и судьба" ("О, знал бы я, что так бывает...").