Так, кажется, поет этот странный питерский
парень со смешной фамилией Кукин. Фигурист или тренер. Левой ногой свои
песенки пишет, как бы шутя, даже не догадываясь об их глубине «Тридцать
лет — это поиски смысла...» Талантливый парень, но, зараза, пьет и
совсем мало пишет.
А ты-то сам?
В душе моей — пустынная пустыня, —
Ну что стоите над пустой моей душой?!
Обрывки песен там и паутина, —
А остальное все она взяла с собой...
Надо Гарику написать, что-то он там в
своей «столице Колымского края» подзасиделся. А ведь главные дела здесь
происходят. «Встречаюсь со своими почитателями, пою в учреждениях, в
институтах и так далее, — бодро распортовал он другу. — Раздал
автографов столько, что, если собрать их все, будет больше, чем у
Толстого и Достоевского... Получил бездну писем с благодарностью за
песни из «Вертикали». А альпинисты просто обожают. Вот видишь, Васечек,
как все прекрасно! Правда?..»
Но в сердцах выплескивается: «Ебаная
жизнь! Ничего не успеваешь. Писать стал хуже — и некогда, и неохота, и
не умею, наверное. Иногда что-то выходит, и то редко. Я придумал кое-что
написать всерьез, но пока не брался, все откладываю... Друзей нет! Все
разбрелись по своим углам и делам. Очень часто мне бывает грустно, и
некуда пойти, голову приклонить... Часто ловлю себя на мысли, что нету в
Москве дома, куда бы хотелось пойти».
И не буду никуда ходить, пускай ко мне
приходят — пожалуйста! Когда угодно! Сколько угодно! И последовал срыв,
«уход в пике». А далее — больница, врачи, медсестры, процедуры.
Страшная, постылая палата, откуда его возят в театр на спектакли.
В феврале 68-го в Москве вновь
возникает Марина Влади. Режиссер-постановщик картины «Сюжет для
небольшого рассказа» Сергей Юткевич решил закрепить свое прежнее
каннское знакомство с французской звездой творческим альянсом, пригласив
ее на роль чеховской возлюбленной Лики Мизиновой.
«Месяцы съемок, холодная зима, — с
ужасом вспоминала Марина Влади. — Мы работали страшно медленно. Вначале
это меня раздражало. В субботу — выходной, много времени, на мой взгляд,
уходило даром... И только когда я поняла, что такое время «по-русски»,
мне стала ясна такая манера работать. Время — не деньги: человек видит
перед собой бесконечность. Поначалу меня удивляло какое-то полное
отсутствие у русских представления о времени: разбудить приятеля в три
часа утра, прийти к нему только потому, что на тебя «нашла тоска» — они
не считают ни невежливым, ни чем-то исключительным. Найдут время, чтобы
выслушать — столько, сколько нужно...»
Высоцкий мечется между театром,
больницей, Ленинградом и Одессой. Вся Таганка обсуждает приказ об
увольнении артиста Высоцкого В.С. по 47-й статье Кодекса законов о
труде. Прямо как в песне — «Открою кодекс на любой странице и не могу — читаю до конца!.»
В больнице — жуть, в Ленинграде — бесконечный перемонтаж, переозвучка,
устранение каких-то новых замечаний. Марина, дом... Хотя дома, кажется,
уже нет. В Одессе, к счастью, уже на финишной прямой «Два товарища».
Плюс ко всему поступает совершенно
неожиданное — лестное и шальное — предложение от известного драматурга
Александра Штейна — написать песни к его новой пьесе «Последний парад».
Кино — еще куда ни шло, к спектаклям в родной Таган- тоже дело
привычное. Но к еще ненаписанной пьесе? Самому интересно. Но после
разговоров со Штейном, с режиссером Театра Сатиры, где собирались
ставить пьесу, все более-менее прояснилось. Сочинил ось все сравнительно
легко — и песня-монолог «Нат Пинкертона»-Геращенко, и ария Сенежкина, и
хоровая «Утренняя гимнастика»... Если уж супруга драматурга оценила —
Прелестно!» — значит, все в порядке... Только актеры долго не могли
понять, как эти песни исполнять. Особенно мучился Анатолий Папанов.
«Он все время просил меня научить его
ее петь, так как я пою, — смеясь, рассказывал автор песен. — Он нарочно
срывал голос, глотал холодный воздух, но у него ничего не получалось. Да
и вообще это не стоит делать. Пел он ее очень хорошо и по-своему. А это
самое главное и ценное в нашей жизни, чтобы была своя индивидуальность у
человека...»
Правда, доброхоты донесли: на партийном
активе Фрунзенского района столицы некто Сапетов грозно вопрошал: как,
мол, мог Штейн, написавший в свое время пьесу о Ленине, предоставить
трибуну пьянице, антисоветчику Высоцкому?! Ладно, переживем.
А вот на Таганке — дела хуже некуда.
Над Любимовым сгущаются черные тучи И из-за него, Высоцкого, в том
числе. Но главное — к прежним претензиям по «Пугачеву» прибавляются
новые, теперь уже по «Живому».
Хотя ничего не предвещало беды. Когда «Можаич» (писатель Борис Можаев. — Ю.С.)
вручил «шефу» свою новую повесть «Из жизни Федора Кузькина», он вовсе
не рассчитывал, что ее каким-то образом можно приспособить для сцены. Но
не на того напал. Петрович «Кузькина» тут же прочел и взял в оборот
автора: делаем инсценировку! Потом начались репетиции. Золотухину
досталась роль Живого, Высоцкому выпал Мотяков, тот еще тип, почище
Адольфа Гуревича. Чиновники крамолу проморгали, дали добро. А уже на
прогонах последовал знакомый окрик «Вы чей хлеб едите?!» Дошло до того,
что бюро Кировского райкома партии рекомендовало управлению культуры
рассмотреть вопрос «об укреплении руководства Театра драмы и комедии»...
Где комедия, там и драма. Покатилась
тягомотина. Комсомольское собрание, партийное бюро, письма в инстанции с
просьбой «разъяснить факт распространения зловредных слухов о
«подыскивании» нового главного режиссера Театра на Таганке... дабы
здоровье производства и производственные нормы были восстановлены.
Комсомольцы и несоюзная молодежь театра единодушно подтверждают этим
собранием свое полное доверие и единство взглядов с руководителем театра
главным режиссером Ю.П. Любимовым...»
— Когда театру было плохо, —
рассказывал Юрий Петрович, — актеры являлись ко мне. А я все время
говорил: «Ну, чего вы паникуете? Еще не вечер!» И эту фразу Володя взял
рефреном в свою песню...
Но нам сказал спокойно капитан:
«Еще не вечер, еще не вечер!»
26 апреля состоялось общее собрание
коллектива театра. Высоцкий, не стерпев, выступил: «Хорошо, когда лицо
(театра) веселое или серьезное, но не хмурое или злобное. Но, к
сожалению, все эти четыре года лицо это вынуждено было и хмуриться, и
очень часто, перед каждой премьерой, принимать выражение болезненного
ожидания, а иногда и отчаяния. Кто теперь может сомневаться в лояльности
«10 дней», а ведь и с этим спектаклем были трудности. И каждый раз
после нескольких месяцев работы, а работают у нас вы знаете как, Любимов
не уходит из театра иногда по 16 часов, смотрит почти все спектакли,
чтобы держать их в форме, то же можно сказать и об актерах. После
спектакля «Пугачев», например, Бояджиев сказал, что он за много времени
наконец увидел святой актерский пот. Пот и нервы. И вот перед премьерой
начинаются только нервы. Кто-то уже информировал наших руководителей, и
они или идут с предвзятым отношением, или не идут вовсе. Мнение должно
сложиться у людей после творческого акта — просмотра спектакля, а не до.
Критике всегда должно предшествовать творчество, а не наоборот...
Хотелось бы послушать представителя райкома...»
Ну, раз народ требует, выступил
«куратор Таганки» тов. Сакиев. Сообщил много интересного: «Любимов не
снят с работы и, как видите, он работает в театре. Вы стали жертвой
очередного слуха, который, кажется, две недели тому назад был передан в
эфир западногерманской радиостанцией. Я не знаю, кто в театр принес
этот слух, но должен вам сказать, что радиостанции враждебных нам стран
часто распространяют всякого рода слухи, чтобы вызвать волнения,
сомнения, брожения в социалистических странах. Это одна из программных
задач империалистической пропаганды. Вы знаете положение дел в Польше и
Чехословакии... Надо в репертуарной политике ориентироваться на показ
современной жизни, а мы все копаемся в грязном белье прошлого... Ну что
нам дает в этом плане «Живой» по повести Можаева? На мой взгляд, ничего
хорошего...»
Действительно, ничего хорошего. «Я еще
ходил в театр, но приказ об увольнении должен был вот-вот выйти, —
рассказывал Юрий Петрович. — Однажды вечером в доме собрались гости,
играли в преферанс... И вдруг звонок. Взял трубку. Оттуда раздался
слабый голос глубоко больного человека: «С вами говорит Паустовский».
Сначала подумал, что меня разыгрывает какой-то дурной артист...
— Я узнал, что вас увольняют, лишают
возможности работать, и все никак не мог придумать, как бы помочь вам в
эту трудную минуту. На днях мне сказали, что, оказывается, моим
поклонником, — говорил он с трудом, с одышкой и как бы стесняясь, —
является Алексей Николаевич Косыгин. И я написал ему письмо о том, что
нельзя губить театр, нельзя снимать главного режиссера...»
Затем Любимов решает: пора обратиться к самому Брежневу. Выше — только Бог. Полный текст главы скачивайте по ссылке вверху страницы.
|