Фотопортрет «старика» — учителя Далай-Ламы висел над столом в парижском кабинете Высоцкого. Точно такой же украшал мастерскую Шемякина. Когда друзья перезванивались, Владимир первым делом спрашивал:

— Ну как, действует? Не пьешь?

— Ну что ты! — отвечал Шемякин, пытаясь придать голосу деловую и бодрую нотку после вчерашней пирушки. — А ты как?

— Мишуня, наш «старик» — умница! У меня все отлично! Завязываю!

Однажды, рассказывал Шемякин, раздался звонок в дверь. Открываю: Володя, только что из Орли, в смешной французской шапочке с пуговкой, довольно-таки нетрезвый. Обнял меня, заплакал: «Птичка, забыл нас «старик»... Забыл».

В тот приезд времени у Высоцкого было в обрез. Поскольку Марина была на съемках, в Мезон-Лаффит он решил не ездить и остановился у Кости Казанского на Монмартре. Начиналась работа в студии фирмы «Полидор». У работавшего в шоу-бизнесе Жака Уревича возникла идея записать большой диск Высоцкого. Пару песен он предложил исполнить на французком языке. Максим ле Форестье написал неплохие переводы. Но, по мнению тех, кто мог сравнивать их с оригиналом, вся острота терялась. Как рассказывал Казанский, у него был вообще грандиозный проект — «сделать 12 пластинок из 150 песен. И чтобы мы меняли каждый раз аранжировки... Ему казалось, можно сделать оркестровые варианты. Он хотел стать известен по-иному..».

В Москве французские записи Высоцкого вызвали неоднозначную реакцию. Любимов, услышав оркестровое сопровождение, упрекнул: «Владимир, ну что это!..» Зачем, мол, отошел от своего стиля, от гитары, зачем эта пошлость! На что тот с обидой ответил: «Юрий Петрович, ну хоть что-то вышло. Тут уж не до жиру. А вы уже начинаете оценивать, как будто бы я выбираю: хочу — так, хочу — эдак! Я хоть немного ушел с магнитофонов — а вас это уже раздражает. Для вас лучше, чтобы я шел под чистую гитару, а для меня...»

Виталию Шаповалову казалось, что и Юрию Петровичу, и многим в театре хотелось бы, чтобы Высоцкий так и оставался вечным мальчиком-учеником, где-то на гитарном уровне. А Володе нравилось работать с хорошим аккомпанементом. Тем более что Высоцкий уже вырос в личность, которой не нужно держаться пуповиной за театр, где он состоялся как артист. Он куда-то рвался, ему надо было что-то еще успеть сделать.

Петрович вообще в последнее время что-то часто стал срываться и не скрывать своего недовольства: «Зажрался. Денег у него — куры не клюют... Самые знаменитые люди за честь почитают в дом его к себе позвать, пленку его иметь, в кино в нескольких сразу снимается, популярность себе заработал самую популярную, и все ему плохо... С коллективом не считается, коллектив от его штучек лихорадит».

Не дай бог задержаться на пару лишних дней во Франции и еще опоздать потом на репетицию. Сразу крик

— Ну и где этот господин? Ага, спасибо, что посетили нас, почтили своим вниманием....

— Юрий Петрович, я вам все потом...

— Мне не надо ваших объяснений, Владимир Семенович! Знаю я вас всех насквозь! Ролью надо болеть, такие роли на дороге не валяются... Что вы там себе под нос бурчите?.. Это Шекспир, здесь дыхание должно быть широким, а вы... что вы там бормочите? И в каком вы виде сюда пожаловали? Что за кокетка? Разве Гамлета можно в таком виде? Прилетел... опоздал... подкатил на «мерседесе»... и в бархатных штанах... о чем вы думаете? В облаках всемирной славы купаетесь? А ну, снимите к чертовой матери эта брюки, репетируйте в нормальной рабочей форме или вообще не надо ничего!..

Зато в Министерстве культуры теперь Высоцкого уже ждал ласковый прием. Петр Нилович Демичев даже спросил с деланой обидой: «Вы не привезли мне из Парижа пластинки?»

— Помилуйте, Петр Нилович, вам-то они зачем? В вашей власти выпустить их в Советском Союзе.

Тогда министр подошел к сейфу, вынул французские диски в глянцевых конвертах и торжествующе съехидничал:

— А мне уже привезли!..

Дома по проверенным каналам в ОВИР удалось пробить разрешение (в порядке исключения) на многократные поездки во Францию. Вроде бы, все приличия соблюдены и рекомендации выполнены. Указано, что жена много работает, а детей оставить не на кого, и что она видный общественный деятель в обществе Франция — СССР, принося ощутимую пользу обеим странам, и — обязательно! — что я не собираюсь переезжать на постоянное жительство во Францию, и что хочу сохранить семью, и...

В общем,

Нужная виза — «В соответствии с просьбой заявителя разрешаем в порядке исключения установить следующий порядок оформления документов для выезда его во Францию к семье: характеристику с места работы и анкету он должен представлять один раз в год, все последующие поездки должны разрешаться Высоцкому B.C. по его заявлению произвольной формы...» — получена.

Что касается служебной характеристики — пожалуйста, дорогие мои товарищи, вот она, универсальная, на все случаи жизни. Подписи — директор театра Н.Л.Дупак, секретарь партбюро Б.А.Глаголин, председатель местного комитета профсоюза Г.Н. Власова.

Только потом сообразил: театр был единственным для него официальным местом, где он мог получать выездную характеристику для ОВИРа и иметь трудовую книжку. Обложили, получается, со всех сторон...

Теперь с подарками нужно что-то решить. Перед каждой поездкой во Францию Владимир вечно маялся, чем удивить тамошних друзей. Не матрешками же?! Бывалые люди присоветовали: самым оригинальным подарком будут редкой породы и очень дорогие в зарубежье, но более дешевые в Союзе щеночки. В качестве консультанта и помощника порекомендовали Высоцкому Тамару Шибаеву, лучшего собачьего мастера-парикмахера Москвы.

Высоцкий попросил Тамару найти ему парочку французских болонок. «Разумеется, — рассказывала Шибаева, — я тут же подобрала настоящих «француженок» — двухмесячных, масеньких, с ободковыми черными глазками, черными носиками. Перед самым вылетом он приехал, взял их на ладошку. «Такая капся — и столько стоит!» И заплатил больше. Спрятал щенков под куртку и ушел... Удивительно, правда? Собачки французской породы из России».»

***

«А знаешь ли ты, незабвенный друг мой Ваня, где я? — Высоцкий писал письмо Бортнику и улыбался сам себе. — Возьми- ка, Ваня, карту или лучше того — глобус? Взял? Теперь ищи, дорогой мой, Америку... Да не там, это, дурачок, Африка. Левее! Вот... именно. Теперь найди враждебный США! Так. А ниже?! А ниже — Мексика. А я в ней. Пошарь теперь, Ванечка, пальчиком по Мексике, вправо, до синего цвета. Это будет Карибское море, а в него выдается такой еще язычок. Это полуостров Юкатан, тут живут индейцы майя... На самом кончике Юкатана, вроде как типун на языке, есть райское место Канкун, но я не там. Мне еще 4 часа на пароходике до острова Косумель — его, Ваня, на карте не ищи, — нет его на карте, потому что он махонький, всего, как от тебя до Внуково. Вот сюда и занесла меня недавно воспетая «Нелегкая». Здесь почти тропики. Почти — по-научному называется суб...»

Здесь у Марины съемки в какой-то картине. Но он тоже не бездельничает. Вот перед ним аккуратная тощенькая стопка машинописных листов, никак пока не озаглавленная. Не в названии, в конце концов, суть. Оно должно быть простым, коротким и понятным, как у того же Трифонова, Абрамова или Можаева. «Дом на Набережной», «Деревянные кони», «Живой», «Мужики и бабы» — все ясно. Вот так, равняясь на классиков, и назовем — «Роман о девочках».

Зато первой фразой нужно заинтриговать. «Девочки любили иностранцев». Пусть так и остается. Он перечитывал страницу за страницей, изредка правя некоторые слова и фразы. Олечка молодец, хорошо напечатала, именно так, как он просил — с широкими полями и большими пробелами между строк. Легко и приятно править.

Это все-таки, наверное, Эдик Володарский на него так повлиял, всучив своего «Крохина». Когда читал и погружался в ту атмосферу 50-х годов, невольно отмечал огрехи и неточности в деталях, у него перед глазами начинали складываться, как стеклышки в калейдоскопе, в живые картинки дворы и улицы Самотеки, которые он затем насильно втискивал в жесткий стихотворный ритм и размер «Баллады о детстве».

А после, сам не зная для чего, время от времени стал записывать свои подростковые, юношеские впечатления на первых попавшихся листочках. В памяти возникали отдельные строки полузабытых своих же первых уличных песенок, и он расшифровывал их, разворачивая в прозаические фразы.

Это будет началом новеллы: «Вырос Колька во дворе, жил во дворе, на дворе и влюбился. Когда Тамара с ним познакомилась, вернее, он с ней, она-то про него давно знала и видела часто, и снился он ей, сильный и бесстрашный, да легенды о нем ходили по всему району...»

Много позже, выстраивая свою гипотезу о возможном месте Высоцкого в мире современной культуры, многоуважаемый российский писатель Василий Аксенов предположил: «Владимир Высоцкий сегодня стал бы романистом или драматургом. Пение на самом деле повергало его в своего рода истерику. А он жаждал вырваться в какую-то спокойную сферу. Это самосохранение, попытка спастись у него была. Он цеплялся за эти формы деятельности, исключающие непосредственный контакт с публикой. Контакт с огромными массами людей его дико выбивал из колеи... Он прежде всего писал бы о самом себе в разных ситуациях. Он ведь был байронист. Это продолжение плеяды Печориных, Онегиных и прочих. Это такой тип романтика, байрониса. Это не были бы, может быть, мемуарного плана вещи. А может быть, в конце концов, он пришел бы к чисто мемуарному плану..».

Относительно версии о Высоцком как романисте... Не знаю, не уверен. Хотя романисту Аксенову хотелось бы обрести собрата по цеху. Но Высоцкий все-таки был ближе к созданию поэтической драмы, трагедии, может быть, либретто оперы, оратории. Но, конечно, не водевиля и не оперетты.

...Но потом, все потом... А пока они с Мариной решили попробовать понырять. Она ужасно боялась. Смотри, как надо!

Марина потом рассказывала: «Вижу его улыбку сквозь маску, призывный жест — мол, плыви за мной! И вдруг Володя исчез в коралловых зарослях. У меня закружилась голова, я схватила за руку Нептунио (так мы звали нашего гостеприимного хозяина), и он выталкивает меня наверх. Не помню, как плыла к берегу. И только когда увидела счастливое Володино лицо, успокоилась: он — рядом...»

***

...Покинув курортные места, уже в Мехико он записал на 13-м канале мексиканского телевидения целую музыкальную программу. Менять отработанную структуру выступлений Высоцкий не собирался — вначале ударная песня, как визитка, а дальше уже монолог о себе, о стране, о кино и театре, перебиваемый песнями и стихами. Прикинули по времени — поместится четыре-пять вещей. Пусть первой будет «Мы вращаем землю».

— Буэнос диас, мои новые зрители!..

Это вам, мои сеньоры, мой поэтический сборник в переводе на испанский. Растем...

Глядя в иллюминатор самолета на океанские волны, он тихо-тихо, чтоб не разбудить Марину, сидящую в соседнем кресле, проговаривал слова этой давней своей песни.

Наваждение какое-то. Сочиняя стихи о моряках, он помянул «Таити» исключительно для рифмы. Кто знал, что в будущем все так обернется и сбудется «тот сон, который в руку»? Но коль так, впредь надобно поосторожнее обращаться со словами. Хорошо еще, что хоть не Гренландию он тогда упомянул. А то ведь эти ангелы и не такое нашепчут...

Какая красота, покой, безделие, никто не докучает. Не пишется. Как там у наших современных классиков? «Душа нема. «Ни дня без строчки» — друг мой точит...»? Пусть будет так. Едва-едва заставил себя черкнуть открыточку домой:

«Мамочка! Это — Таити, и мы сейчас тут. Замечательно. И дети счастливы, и мы тоже. В Москву приеду в середине сентября. Писать нам некуда, потому что мы на месте не сидим — или плаваем, или летаем. Я — черный. Целую крепко. Володя».

Едва-едва... Е-два — е-два... Почти что вариант староиндийской защиты. Или сицилианской. Пусть гроссмейстер Говорухин завидует. Кстати, довел ли он уже до ума Вайнеров?.. Ладно, подождем до осени.