Весь «гамлетовский» период — от начала
репетиций до премьеры — отношения с кино у Высоцкого не складывались: уж
слишком «прожорлив» оказался принц. Но по этому поводу Владимир не
очень переживал.
Ну, не утвердил худсовет его пробы в
новом фильме Полоки «Один из нас» — жалко, конечно, но не смертельно.
Сценарий — далеко не шедевр. Желание Полоки продолжить эксперименты,
начатые в «Интервенции», на новом материале, — не внушало доверия.
Обидно было другое: на заседании худсовета этот Сиплый, народный артист
Советского Союза Санаев, публично заявил, что Высоцкий, этот полушпана,
полуартист, выступающий на каких-то подпольных вечерах, не достоин
выступать в роли героя советской разведки. И якобы зампред КГБ Филипп
Денисович Бобков, куратор культуры, пообещал «башку оторвать» кинобоссам
Романову и Баскакову, если они утвердят Высоцкого на роль Бирюкова в
этой картине. Это уже был звоночек малоприятный. Получается, не напрасно
в свое время пел: «Мою фамилью-имя-отчество прекрасно знали в КГБ.»
А вот с фильмом братьев Климовых
«Спорт, спорт, спорт» сам все испортил. Замысел авторов — показать мир
спорта изнутри, с изнанки, уже сам по себе был любопытен. Климовы
внушали уважение и доверие. За плечами старшего из братьев, Элема, была
блестящая картина «Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещен». А
Герман, хотя и был только начинающим сценаристом, зато знал спорт как
свои пять пальцев, будучи известным легкоатлетом, неоднократным призером
чемпионатов СССР по прыжкам в длину и десятиборью.
Высоцкий встретился с братьями и быстро
уловил суть уготованной ему роли: сделать отдельный эпизод картины,
подать как некий философско-поэтический спор о спорте, столкновение двух
взглядов, но не прямое, плоскостное, а создающее объем. Один поэт,
говоря о реалиях спорта, о его вышибающих искры парадоксах, гнет свою
линию наступательно, жестко и зло, другой, не вступая с ним в полемику,
отвечает возвышенно и косвенно, говорит о духовной подоплеке поражений и
побед, о потаенной сути спорта... Они видели так первый поэт — Владимир
Высоцкий, его оппонент — Белла Ахмадулина. Как идея? Здорово, только и
смог ответить Высоцкий. Но выдвинул условие: рассказать ему о спорте все
без утайки!
Драматургия спорта занимала его.
Высоцкий буквально вцепился в Германа, детально выспрашивая обо всех
тонкостях прыжков в длину, что такое «заступ», почему с заступом прыжки у
него, как назло, были самыми дальними и до заветных восьми метров Ой
так не допрыгался. А коль Герман занимался еще и десятиборьем, то
страшно интересовался другими видами: почему все прыгают с левой ноги в
высоту, а левши только с правой. Какая психология у марафонцев и чем она
отличается от психологии спринтера?» Метатель молота, почему именно
молот?
Потом они еще пару раз встречались, обсуждали детали. Высоцкий даже принес кое-какие наброски: «Спорт
— это как прыжок в высоту: одно мгновение наверху — и вниз. Взлет и
падение, взлет и падете. Плюс на минус. Ноль. Никакого смысла. Так зачем
это нужно?.»
И вдруг пропал, сказали: уехал. А сроки
поджимали. Наконец, звонок все, завтра встречаемся и работаем всю ночь.
Назавтра *(ушел в пике»... Ждать уже было нельзя, эпизод сделали без
Высоцкого. Потом он пришел, страшно переживал, винился... Но была еще
одна причина для отказа, о которой Владимир умолчал. В климовском
эпизоде он увидел некоторый повтор. В «Антимирах» Вознесенского у них со
Смеховым уже был использован подобный прием — диалог циника и романтика
— «Как-то раз в тени печальной возлежал я возле чайной...».
Ладно, не получилось, так не
получилось. Зато Герман Климов вооружил его такими познаниями, что
вскоре спортивные песни просто сплошным блоком пошли — и про прыгуна в
длину, и про прыгуна в высоту, и про метателя молота, и про марафонцев, и
про футбольного вратаря...
А нереализованной идеей Элема — свести в
духовном противостоянии Высоцкого и Ахмадулину — через некоторое время
попыталась воспользоваться его жена, Лариса Шепитько, тоже первоклассный
кинорежиссер. Она задумала делать фильм по сценарию Шпаликова «Ты и я»,
и в качестве любовного дуэта остановилась именно на Владимире и Белле.
Но возникли различные помехи. Вот тут Высоцкий уже по-настоящему сожалел
об утраченном...
Как и о том, что пришлось поставить
жирный крест на идее Романа Виктюка сделать с ним и Ритой Тереховой
шекпировский цикл на телевидении. Целых семь ролей! Даже начали
работать. А потом, как рассказывал Роман, какой-то телевизионный
начальник встал в позу: мол, он никогда не покажет этого говна советским
зрителям.
Генеральный директор «Мосфильма»
Николай Сизов в отличие от своих коллег не собирался никому откручивать
голову, никого не называл «полушпаной» и «говном». Просто за день до
начала съемок фильма «Земля Санникова» вежливо, но твердо сказал
режиссерам: «Его не надо», имея в виду исполнителя роли главного героя
картины Высоцкого. Один из режиссеров, Альберт Мкртчян, робко
поинтересовался: «А почему?» — «Не подходит он вам». — «Но если режиссер
я, то мне он подходит». Сизов вздохнул и сказал тугодуму: «Слушайте, вы
что, не понимаете? Он вам не подходит».
Потом поручил своим помощникам:
придумайте что-нибудь, скажите, что Высоцкого нельзя снимать. Его...
вчера по западному радио крутили. Мкртчян, услышав эту версию,
заткнулся, и в фильме не стало не только самого Высоцкого, но и его
песен. Словно предощущая нечто подобное, поэт выкрикивал в пустоту свои
каверзные вопросы:
До чего ж вы дошли?!
Значит что, мне уйти?
Если был на мели,
Дальше нету пути?..
— В тот же день я позвонил Высоцкому, —
заметался отважный режиссер, — что будем делать? Назавтра мы должны
были на съемки уезжать... Все были совершенно уверены, что Володю
утвердят, и даже билеты на поезд взяли для него и для Марины Влади. У
нее был маленький эпизод невесты руководителя экспедиции. Высоцкий
спросил, смогу ли три дня не снимать, ждать его. Я пообещал... Приехали
мы в экспедицию на Финский залив. А на третий день получаю телеграмму:
«Можете взять любого. Меня не утвердили»...
Владимир тоньше понимал ситуацию. Другу
Славе Говорухину он сообщал: «...Я не так сожалею об этой картине, хотя
роль и интересная, и несколько ночей писал я песни, потому что (опять к
тому же) от меня почему-то сначала требуют тексты, а потом, когда я
напишу, выясняется, что их не утверждают где-то очень высоко — у
министров, в обкомах, в правительстве, и денег мне не дают, и договора
не заключают, но возвращаясь к началу фразы, нужно просто поломать
откуда-то возникшее мнение, что меня нельзя снимать, что я — одиозная
личность, что будут бегать смотреть на Высоцкого, а не на фильм, а всем
будет плевать на ту высокую нравственную идею фильма, которую
обязательно искажу, а то и уничтожу своей неимоверной скандальной
популярностью…»
А ему так хотелось на всю страну, чтобы сразу все услышали, выплеснуть свою мольбу:
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Вы тугую не слушайте плеть!
Но что-то кони мне попались привередливые —
И дожить не успел, мне допеть не успеть.
Кроме того, его очень разочаровала
позиция режиссера, который не решился до конца отстаивать свой выбор. «А
ведь смелый был человек, — горячился Владимир. — Но хоть бы слово
сказал!»
Казалось бы, к подобному уже можно было
бы привыкнуть, только не хотелось Высоцкому верить, что «...вырубят
меня с корнем из моей любимой советской кинематографии. А в другую
кинематографию меня не пересадить, у меня несовместимость с ней, и на
чужой почве не зацвету, да и не хочу я...». Однако несыгранных киноролей
с каждым годом у него становилось все больше. И беспощадная
эксплуатация в театре изматывала донельзя.
— Валера, я не могу, я не хочу играть, —
признавался он Золотухину. — Я больной человек. После «Гамлета» и
«Галилея» я ночь не сплю, не могу прийти в себя, меня всего трясет —
руки дрожат. После монолога и сцены с Офелией я кончен... Это сделано в
таком напряжении, в таком ритме — я схожу с ума от перегрузок.. Я помру
когда-нибудь, я когда-нибудь помру... а дальше нужно еще больше, а у
меня нет сил... Я бегаю, как загнанный заяц, по этому занавесу. На что
мне это нужно?.. Хочется на год бросить это лицедейство... это не
профессия... Хочется сесть за стол и спокойно писать, чтобы оставить после себя что-то.
Он постепенно овладевал искусством
высвобождаться, увиливать от ролей, которые были ему малоинтересны и
мешали. Благополучно спрыгнул» с Органа в «Тартюфе», под благовидным
предлогом ушел от роли отца Павла Власова в горьковской «Матери», потом
бежал от еще более безнадежного текста «Что делать?» Николая Гавриловича
Чернышевского. Отказался от участия в композиции по поэме Евтушенко
«Под кожей статуи Свободы». Выбрал удобное объяснение: «Я в этом
спектакле не участвую, естественно, поскольку это поэзия Евтушенко, и не
пишу никаких песен».
Потом, дурачась, скаламбурил: «Посвящаю Евту-шутку — Евту-Женьке!» Полный текст этой главы скачивайте по ссылке вверху страницы.
|