Как-то на Таганку завернул Сева Абдулов:

— Володь, ты «Республику ШКИД» помнишь?

— Помню, конечно, вместе смотрели. Хороший фильм. Режиссера забыл, фамилия какая-то чудная...

— Полока. Он начинает новую картину по пьесе Славина «Интервенция», читал?

— Слыхать слыхал. Но не читал.

— Прочти обязательно. Там сюжет вроде детектива. Представь, Одесса, интервенты, подпольщики... А вчера я в газете прочел его интервью. Полока говорит, что собирается снимать новый фильм, что хочет возродить, с одной стороны, русских скоморохов, а с другой, традиции революционного театра 20-х годов.

— Ну и молодец. А я тут при чем?

— А при том! Он заявил, что ищет единомышленников, ждет предложений.

— Сев, да авантюра все это чистой воды. Ну кто вот так актеров-единомышленников ищет? Хочешь, сходи, поговори. А у нас тут извини, с этой премьерой черт знает что творится, Содом и Гоморра! Давай один, потом расскажешь... Пока!

Абдулов оказался парнем настырным. Высоцкий, напевая в домашних компаниях «Если я чего решил — я выпью обязательно...», нередко кивал Севе: дескать, это про тебя!.. Он-таки разыскал этого Загадочного режиссера Полоку, разговорил, потом потащил с собой в Компанию, куда в тот вечер обещал заглянуть и Владимир. А им знакомиться не пришлось — быстро вспомнили друг друга по встрече на съемочной площадке фильма «Аннушка», куда Высоцкий попал еде студентом, а Полока был 2-м режиссером. «Хотя я тогда ни на кого не смотрел, — говорил Владимир, — только на Барнета, после «Подвига разведчика» он был для меня актером №1».

— Ты «Интервенцию» читал, Володя? — спросил режиссер.

— Да, Сева приносил Славина. Материал очень интересный.

— Ну, тогда ты мой. Зря, что ли, Барнет хотел тебя снимать...

— Что, правда хотел?

— Сам от него слышал. Ладно, у меня такое предложение: поехали ко мне домой, тут все равно поговорить не дадут, а у меня дома никого, там вам и расскажу, что хочу сделать.

У Геннадия Ивановича они засиделись заполночь. Больше других говорил Полока, Высоцкий и Абдулов лишь изредка задавали какие-то уточняющие вопросы. Потом начался хоккей, смотрели между делом. А в перерыве Высоцкий спросил:

— Ген, а у тебя гитара есть?

— Есть. Приятель один оставил, все никак не заберет.

— Тащи. Я вам сейчас песню новую покажу про профессионалов.

И Высоцкий запел. И про профессионалов, и сказки, и что-то про Мао. Песни совсем новые, хозяин дома их еще и не слышал.

— Володя, я хочу, чтобы в фильме было много музыки и песен.

— Будут, — пообещал Высоцкий, — я этого тоже хочу.

— В общем, договариваемся таю я вам с Севой сейчас дам сценарий. Читайте, предлагайте свое, через три дня обсудим, что будем делать дальше. Съемки уже запланированы в Ленинграде и Одессе. График я покажу, согласуем сроки.

— «Ах, Одесса...». Меня Люська скоро убьет, ей богу. И будет права.

В Люсе, прекрасной и замечательной Люсе, тонко осознававшей потенциальный масштаб личности мужа и уникальность его таланта, которая сама была далеко не бездарным, творческим человеком, испытавшим, пусть даже чуть-чуть, магию кино и вкус малых театральных побед, уютно чувствовавшем себя в пестрых компаниях художников, актеров, музыкантов и их непременных муз, иногда взбрыкивал совершенно естественный нрав женщины, требовавшей спокойной, размеренной семейной жизни в отдельной квартире, вечернего ничегонеделания, ухоженных детей, степенного супруга, умного, ироничного, который бы время от времени брал в руки гитару и, перебирая струны, говорил ей: «Люсенок, я тебе песню новую написал. Послушай...»

Конечно, у Люси и Владимира было много счастливых дней. Он окутывал ее нежными словами, произнося их своим бархатнорокочущим голосом. Для него она была «Люсик... любимая... солнышко... лапик мой хороший... малышик... Люсенок...». В любви у них родились два сына. Он как-то сказал ей, что она относится к нему не как к мужу, а как к старшему сыну.

Людмила Владимировна вспоминала, что он любил, когда она читала ему вслух. Всеми правдами и неправдами, из-под земли Люся добывала крайне необходимую ему для работы литературу. Как-то выпросила у кого-то на время редкую тогда книгу Куна «Легенды и мифы древней Греции», и Владимир по ней сверял, не ошибся ли он в чем в своей «Кассандре». Люся, воспитанная бабушкой на стихах поэтов «серебряного века», школьницей посещавшая занятия литературного объединения «Юность», сама писавшая стихи, была для мужа неистощимым источником литературных познаний. Друзья, знакомые восхищались ею. Подруги жалели и завидовали.

Она все понимала в современной жизни. В том числе и особенности интенсивной гастрольно-киноэкспедиционной жизни мужа. В том числе и своенравие, необузданность характера, темперамент Владимира. Но не хотела смириться с тем, что переделать, перебороть его невозможно. Все попытки были тщетны. Он просто был другой. Иноходец. Водолей. Где-то она читала, что на Водолеев ни в коем случае нельзя давить. Ими правит Уран — планета независимости и изменений, что делает их жизнь похожей на смерч. Еще один признак — непредсказуемость, могучая целеустремленность. Инструкции и строгие предписания для них не предназначены.

Высоцкому, гуляке и «вечному страннику», замотанному бесконечными кинопутешествиями и гастрольными поездками в поисках лишнего рубля, естественно, тоже хотелось налаженного быта, уюта, горячей пищи, чистых рубашек и носков, жены, встречающей у порога («чтобы пала на грудью...»), то есть всего того, что бы резко контрастировало с его вынужденно, еще с детских лет, бесприятно-разъездным образом жизни.

Как-то Виктор Туров вместе с молодой женой Олей, оказавшись в Москве, навестили Владимира. «Посещение комнаты Высоцкого в Новых Черемушках, — потом рассказывала Ольга, — Произвело на меня шокирующее впечатление. Я долго не могла перевести дух от железных солдатских кроватей, табуреток..» Хотя после успешных работ в Одессе и Белоруссии Высоцкий уже стал более-менее прилично зарабатывать. Причем не столько как актер, сколько как автор песен. Случались и «левые» концертные вечера. Еловом, семья, пожалуй, не так уж бедствовала. Но молодого мужа Я отца изредка, но все-таки возмущало, что «полотенца лишнего в доме нет, дети засранные... А «она» — одну сберкнижку профукала, вторую, деньги на кооператив тоже...»

«Боялась ли я, что Володя ходил к женщинам? Нет, абсолютно, — уверенно говорила Людмила Владимировна. — У меня и тени этой мысли не было... Его же уже все любили, он уже был Высоцким...»

***

Когда окончательно было согласовано, что 31 мая в московском Доме актера состоится творческий вечер Владимира Высоцкого, друзья собрали «малый худсовет». Чем удивить, что показать?

...Перед входом в ВТО толпы жаждущих, такие же, как и ежевечерние на Таганке. «Получилось так, что мы все почувствовали себя именинниками, — вспоминал Вениамин Смехов. — Доброе слово, веселый азарт, славная жизнь — фрагменты из свежих премьер... На авансцене — кубик, на нем гитара. Вот и вся декорация. Закрыли занавес. Таганцы на занавес смотрят, как туземцы на паровоз. Что за дикость — занавес. Объяснили: здесь положено, ибо перед началом должно прозвучать вступительное слово. За кулисами — список отрывков: кто, что и за кем творит на этой, на редкость трудной, сцене. Комната за сценой набита актерами, реквизитом, костюмами. В дальнем углу — Володины веща Ну, начали...»

С опозданием открыл вечер авторитетнейший искусствовед, член художественного театра Александр Аникст. Накладку объяснил с улыбкой: не мог войти, пока не сказал, что он и есть Высоцкий, тот, кого вы ждете, но без него не начнут. Только тогда толпа расступилась.

Потом функции ведущего взял на себя Валерий Золотухин. Смехов тоже чувствовал себя как рыба в воде. Высоцкий безумно волновался. Калейдоскоп фрагментов из кинофильмов, песни, сцены из «Павших и живых», «Послушайте», потом на сцене — маскарад Временного правительства. Появляется премьер Керенский, и Высоцкий доводит до истерики публику своей исторической речью — то ли на троне, то ли на толчке, составленном из министерских чемоданов. «Александр Федорович, будьте покойны.»» — «Что? Покойным я быть не желаю! Вы меня не хороните. Я измазан народом, тьфу!.. Я помазан народом поднять Россию из гроба!» — и овации...

***

Спасая «Послушайте», Любимов призвал в союзники лучшие литературные силы. А в случае с есенинским «Пугачевым» неожиданно столкнулся со скепсисом современных поэтов, которые считали поэму литературно весьма слабой. «Я так не считаю, — вступался за Есенина Высоцкий. — Там есть такая невероятная сила и напор... она на едином дыхании написана. Так, вдохнул, выдохнуть не успел — а она уже прошла. Все его образы, метафоры... Он там луну сравнивает с чем угодно — «луны мешок травяной», «луны лошадиный череп»... Он тогда увлекался имажинизмом, образностью, но есть в ней невероятная сила... У него повторы, когда он целую строку произносит на одном дыхании, одним и тем же словом: «Послушайте, послушайте, послушайте!» Он пользуется разными приемами, чтобы катить, катить как можно быстрее и темпераментнее эту поэму...»

Любимов сделал спектакль в рекордно сжатые сроки. Но оказалось, что спешил чуть ли не на эшафот.

***

«То, что он будет играть в «Интервенции», — говорил Полога, — для меня стало ясно сразу. Но кого? Когда же он запел, я подымал о Бродском. Действительно, революционер-подпольщик, прикидывающийся то офицером-интервентом, то гувернером, то Моряком, то соблазнителем-бульвардье, то белогвардейцем, он только в финале — в тюрьме, на пороге смерти, может наконец Стать самим собой и обрести желанный отдых. Трагикомический каскад лицедейства, являющийся сущностью роли Бродского, как йвяьзя лучше соответствовал творческой личности Высоцкого».

Утвердили его сравнительно легко. Всех перевесил голос художественного руководителя «Ленфильма» Григория Михайловича Козинцева.

«Высоцкий принес в нашу группу такую страстную, всеобъемлющую заинтересованность в конечном результате, которая свойственна разве что молодым студийцам, создающим новый театр», — рассказывал режиссер. Владимира занимало буквально все: эскизы, выбор натуры, музыки, на равных он спорил с композитором картины Сергеем Слонимским, бывал на репетициях. Особое внимание уделял подбору партнеров. По каждому — Аросевой, Татосову, даже по Толубееву и Копеляну — высказывал режиссеру свое мнение. Когда Полока окончательно отказался от Абдулова, для Высоцкого это был удар. Но, посмотрев Севины пробы, безоговорочно согласился:

— Севочке эту роль играть нельзя. Он артист хороший, но это не его дело. Я с Севочкой поговорю... Тут должен быть Гамлет! Вернее, пародия на Гамлета. — Секунду подумал, и тут же выдал. — У нас в театре есть такой, Валерка Золотухин. Бери, Гена, не пожалеешь.

«Магия его личности действовала на всех без исключения, — не раз замечал Полока. — У нас был старый реквизитор, всю жизнь проработавший в кино и при этом ни одного артиста не знавший. Ну не интересны они ему были! Всегда имел дело с режиссерами, на остальных даже не смотрел... А от Высоцкого он ошалел. Подходил перед съемкой каждый раз и деликатно так осведомлялся: «Владимир Семеныч, вы нонче как, при сабле или нет?»

В то лето Высоцкий держал строгую форму. Не позволил себе ни рюмочки даже на таком святом мероприятии, как день рождения режиссера-постановщика. «Мы жили в гостинице «Красная», напротив филармонии, — вспоминал «виновник торжества». — Сидим, пьем-гуляем, а в филармонии был концерт кого-то из наших маэстро, чуть ли не Ойстраха. Весь цвет Одессы, все отцы города, теневики, подпольные миллионеры съехались... Концерт закончился, публика стала выходить на улицу, шум-гам, такси, троллейбусы подъезжают... А Володя сидит на подоконнике и поет для нас. И на улице наступила тишина. Выглядываем в окно: перед филармонией стоит тысячная толпа, транспорт остановился, все слушают Высоцкого. Оркестранты вышли во фраках, тоже стоят, слушают. А когда Высоцкий закончил петь, сказал «все», толпа зааплодировала...».

На начальном этапе съемок Высоцкому приходилось совсем туго из-за загрузки в театре. Но старался вырваться в Питер, а потом в Одессу при каждом удобном случае. Любимов хмурил бровь, фыркал: «Это верх наглости... Ему все позволено, он уже Галилея стал играть через губу, между прочим. С ним невозможно стало разговаривать... То он в Ленинграде, то в Куйбышеве, то в Одессе... Шаляпин... второй Сличенко».