Перед очередной поездкой во Францию Высоцкий пошел на откровенный разговор с Золотухиным по поводу Гамлета:

— Я уйду из театра. В день твоей премьеры я уйду из театра. Вечером позвонила Марина. Уточняла сроки приезда, подробно говорила о своих делах — дети, съемки, планы на лето и так далее. Мимоходом сказала, что во Франции все только и говорят о приезде известного буддиста, учителя самого Далай-Ламы. Приедешь в Париж, он примет тебя. Хочешь, Мишку тоже возьмем...

Самые близкие друзья понимали, что Марина для Высоцкого была планкой, ниже которой он при ней не мог опуститься. Вначале к его алкогольной болезни она относилась терпимо. Думала, что это можно вылечить, что все это как-то само собой пройдет, что ситуацию можно контролировать. Ведь был же эффект — когда Марина приезжала, он прекращал пить.

Высоцкий убеждал себя и других в том, что это не болезнь, что это просто ему необходимо для жизни и творчества, что он в любой момент может это сам прекратить. Но только тогда, когда он осознавал, что уже физиологически может наступить конец — тогда он просил, чтобы его отвезли в какую-нибудь больницу, где врачи пытались ему помочь. Иногда помогали.

Марина решила попробовать другой метод.

«Однажды поздним вечером в дверь моей парижской квартиры позвонили, — рассказывал Шемякин. — Открываю — на пороге Володя и Марина. Я очень удивился. Не визиту — это дело обычное, а наряду Володи — вместо обычной джинсовой пары — черный отутюженный костюм с галстуком. Марина тоже вся в черном.

Я молчу вопросительно. Володя говорит: «Птичка, собирайся и быстрее!» Я начал спрашивать, куда, зачем...

— Собирайся!

И через некоторое время мы мчались в машине на окраину Парижа. Остановились у загородного особняка. Марина куда- то отошла, и тут Володя шепнул: «Сейчас будем от выпивки лечиться!»

— У кого?

— У учителя Далай-Ламы.

Володя мне подмигивает, как всегда, лукаво и весело, но вид довольно растерянный.

Входим в ярко освещенную залу. В углу под разноцветным шелковым балдахином восседает старичок. Сам маленький, глазки веселые, плутоватые... Подходит наша очередь. Как-то неудобно занятого человека отвлекать такими пустяками, тут загробные дела, душа, а мы... Наконец, Володя просит; «Ты, Мариночка, скажи, что у нас проблема... ну, так сказать, водочная... Ну, алкоголь... Объясни ему».

Старик вдруг заулыбался и жестами к себе подозвал и рассказал притчу:

«Юный монах проходил мимо дома вдовы, которая заманила его к себе и заперла:

— Я не выпущу тебя, пока ты не выполнишь одно из моих желаний: или проведешь со мной ночь, или выпьешь вина, или же убьешь мою козу, — сказала она ему.

Ошеломленный монах не знал, что ответить. Дав обет целомудрия, он не мог исполнить ее первое желание. Дав обет трезвости, не мог прикасаться к вину. И уж тем более не мог посягать на чью бы то ни было жизнь. Но надо было выбирать. И монах решил, что вино — наименьший из грехов.

Гypy лукаво улыбнулся и закончил рассказ:

— Он выпил вина, потом согрешил с женщиной, а затем убил ее козу».

Потом лама подмигнул, указал на маленький серебряный бокальчик и что-то сказал. Марина нехотя перевела: «А все-таки иногда выпить рюмочку водки — это так приятно для души!»

Лама порвал на полоски желтый шелковый платок и повязал их на шеи Владимира и Шемякина:

— Идите, я буду за вас молиться...»

На этот раз свои парижские каникулы Высоцкий решил сделать командировкой, а не праздным времяпрепровождением. Он прекрасно понимал, что здесь у него нет реальных шансов сниматься в кино, а тем более, в театре из-за языкового барьера. Впрочем, на сцену его и не тянуло, таганской с головой хватало. Оба Мишки — что Шемякин, что Барышников — хитрецы, вовремя сообразили, как жить в искусстве. А ты? «...Нужные книжки ты в детстве читал»?

Поэзия непереводима. А песни? Нужно попробовать.

Еще в прошлом году они с Мариной начали подыскивать в Париже профессиональных музыкантов, говорящих по-русски. А лучше всего, чтобы русскоговорящим был аранжировщик. Но при этом Владимир выдвигал еще одно условие; этот человек не должен был быть русским. Чтобы его потом не обвинили, что он работает с русскими эмигрантами или потомками белогвардейцев.

Так получилось, что три-четыре человека, к которым они обратились, назвали имя Кости Казанского.

«Я работал с Алешей Димитриевичем, — рассказывал музыкант, — и была какая-то частная вечеринка в честь американского художника... Там была Марина Влади с каким-то молодым парнем. Мы спели пару песен, и Димитриевич говорит: «Вот, познакомься: Валентин». Он перепутал... И я с каким-то Валентином говорил 10—15 минут. Я не думал, что это Высоцкий. Но я слышал уже о нем. Мне казалось, что Высоцкий должен был быть старше, высоким и много повидавшим человеком...»

Костя Казанский, экс-звезда болгарской эстрады, к тому времени уже пять лет жил в Париже. После долгих мытарств прибился к русским эмигрантам, выступал с ними как гитарист. Разумеется, Казанский обрадовался возможности поработать с Владимиром Высоцким.

Вот его, несколько рваный, монолог

«Мы записали с ним три пластинки. Первая была двойная — для фирмы «Chants du monde», известной своими коммунистическими пристрастиями. Раньше она уже выпустила диск Окуджавы. Теперь предложили Высоцкому. Но советская сторона разрешила Высоцкому записать только три песни, а вместо остальных предложила ранее уже сделанные в Союзе. Володе эта идея не понравилась. Он сказал: «Они хотят, чтобы были военные песни. Ладно, будут, но записывать мы их будем в Париже». Тогда мы записали еще 10 или 11 песен. Работа шла очень хорошо, потому что оказалось, что у нас были очень сходные подходы... Продюсеры менялись, а он всегда просил, чтобы аранжировщик был я.

Получилось так, что он в Париже себе создал семью. Его приглашали, конечно, повсюду. Но он сам выбирал, куда идти, с кем быть, сколько времени оставаться. У него были 2—3 дома в Париже, в которые он всегда приходил, знал, что может прийти спать, есть, смотреть телевизор, как у себя дома. Это — Марина, но она жила за городом. Потом они сняли квартиру моего дяди. Миша Шемякин. Потом у нас дома. У Таньки, сестры Марины. Он там себя чувствовал очень хорошо. Париж, каким он его себе сам создал, был отдыхом невероятным...»

Однажды Шемякин повел Высоцкого на встречу со знаменитым виолончелистом Мстиславом Ростроповичем. Маэстро принял гостей в своих фешенебельных апартаментах на авеню Фош. Хозяйка дома, Галина Вишневская, слава богу, отсутствовала, никто не мог помешать нормальному мужскому общению... Мешал сам Ростропович. Мэтр не говорил ни о творчестве, ни о музыке. Он хвалился своими орденами и медалями, высыпав их прямо на стол: «Вот это — от английской королевы... это — от президента... это — от принца Монако...» Когда друзья распрощались и вышли на улицу, Высоцкий схватился за голову: «И это — Ростропович?!» Он был поражен такой буффонадой.

— А что ты хотел, Володя?! Забавы гениев. Уважает Слава славу и голубую кровь. Ты, кстати, со мной тоже не очень-то... Мы, как никак, из дворян.

— Что-то я о графьях Шемякиных никогда не слыхал.

— И правильно! Мы — Кардановы!

— То есть?

— Карданы, чтоб ты знал, это старинный род кабардинских князей. В России Кардановы служили при дворе Ивана Грозного, а в Италии в XVI веке Джеромо Кардано изобрел карданный вал...

— А Пьеру Кардену ты случаем не родственник?

— Очень даже может быть.

— Извиняйте, товарищ мсье шевалье, фон дер Кардан!

— Шути-шути. Ну что, поехали в «Распутин» к Димитриевичу?.. Или — ну его? Ты уже решил, когда летишь в Москву?

— Двадцать четвертого.

«Когда он бывал у меня, — рассказывал Шемякин, — то отгораживал диван стульями, обкладывался книгами со всех сторон и мог так сидеть часами. Самым любимым занятием было — сидеть в тишине, разбирать репродукции, марки... Он открыл у меня Сутина.

— Что это за странный художник, который пишет туши?

— Ты что? Это же наш соотечественник, Сутин! Гений!

Через пять минут Володя был большим поклонником Сутина, чем я...»

В то время Владимир был особенно грустен, иногда зол, когда не мог избавиться от «зеленого змия», который вцепился ему в холку. «Мы с ним вместе подшивались, — рассказывал Михаил Шемякин, — поскольку я сам страдал запоями, и Марина, ожидая его и нервничая у телефона, тоже стала спиваться. Она подшивалась у того же врача...»

Переполнявшие Высоцкого мучения и горькие мысли в конце концов вылились в трагическую песню о судьбе — кривой и нелегкой. Подтолкнул к ней разговор с Шемякиным о выставке психически больных детей, которую устроила ЮНЕСКО. На обложке проспекта было фото больной девочки с крупной надписью: «Когда я рисую, страхи исчезают...».

Почти полгода эта песня помогала ему удерживаться от запоев...

Заманчиво списать все беды, преследовавшие Высоцкого, на безжалостное и бездушное государство, дурное общество. Но ему было плохо по разным причинам, и по этой, в частности, тоже. Но главный его конфликт жил внутри него. В конце концов, в Европе и Америке он пьянствовал, дебоширил и впадал в отчаяние не меньше, чем дома. Он нес свою трагедию в собственной душе. И в его стихах последних лет все это есть: и тоска, и раскаяние, и почти ежедневное прощание с жизнью. Но нет жалоб на чью-то несправедливость. Внутренне он был абсолютно свободным человеком, и лучшие свои стихи и песни написал в условиях страшной несвободы. В них не было проклятий в адрес власти, бюрократии... В его необычных музыкально-поэтических новеллах всегда анализировались какие-то очень личностно важные движения человеческой души.