В феврале 1852 года, находясь в Петербурге, он услышал о смерти великого писателя. Событие это потрясло его до глубины души — словно молния разбила внезапно на его глазах могучий дуб…

«Скажу вам без преувеличения, — писал он Ивану Аксакову, — с тех пор, как я себя помню, ничего не произвело на меня такого впечатления, как смерть Гоголя».

И затем в письме к Полине Виардо: «Случилось великое горе. В Москве умер Гоголь… Вам трудно представить себе всю огромность этой потери, столь горестной, столь всеобъемлющей. Нет русского, сердце которого не обливалось бы кровью в этот миг. Для нас он был не только писателем: он нам открыл нас самих. Для нас он был в известном смысле продолжателем Петра Великого… Надо быть русским, чтобы это почувствовать…»

Его неприятно удивило, что все как-то вскользь и холодно говорили о смерти Гоголя. Он демонстративно надел траур и, нанося визиты знакомым, резко осуждал равнодушие светской черни.

Желая раскрыть общественный смысл этой утраты, Тургенев написал статью и отдал ее в редакцию «Петербургских ведомостей». Он признавался друзьям, что плакал навзрыд, когда писал этот некролог.

«Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти слова? Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить… Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших!»

Но николаевские жандармы и сам Николай I по-иному смотрели на автора «Мертвых душ». Статья Тургенева была запрещена цензурным комитетом; там сочли недопустимым самый тон ее и особенно наименование Гоголя великим.

Встретившись на улице с издателем, Тургенев спросил его, что бы это значило.

— Видите, какая погода, — отвечал тот иносказательно, — и думать нечего…

— Да ведь статья самая невинная.

— Невинная ли, нет ли, дело не в том; вообще имя Гоголя не велено упоминать…

Тогда Тургенев запросил своих московских друзей, В. П. Боткина и Е. М. Феоктистова, которым еще ранее послал статью для ознакомления, нельзя ли попробовать напечатать ее без подписи в «Московских ведомостях» в виде письма из Петербурга.

«Я хотел бы спасти честь честных людей, живущих здесь. Неужели это так пройдет, и мы ни слова не сказали о тебе (Гоголе. — Н. Б.)!.. Мусин-Пушкин ее запретил и даже удивлялся дерзости так говорить о Гоголе — «лакейском писателе», — сообщил он Боткину.

Эта попытка обойти цензурный запрет увенчалась успехом благодаря стараниям Боткина и Феоктистова. 13 марта статья Тургенева, прошедшая через Московский цензурный комитет, появилась в № 32 «Московских ведомостей» за подписью «Т в».

Тотчас началось следствие по этому делу. Управляющий Третьим отделением Л.В. Дубельт в проекте своего доклада царю посоветовал сделать Тургеневу, «человеку пылкому и предприимчивому», строжайшее внушение. Шеф жандармов А.Ф. Орлов, в свою очередь, предложил учредить за писателем секретное наблюдение.

Такая мера показалась царю недостаточно строгой. На докладе Орлова он наложил резолюцию: «Полагаю, этого мало, за явное ослушание посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину под присмотр…»

16 апреля 1852 года Тургенев был взят под стражу и отправлен на «съезжую».

Многочисленные друзья и знакомые Тургенева так усердно навещали его здесь в первые дни ареста, что власти сочли необходимым вовсе запретить свидания с ним.

Перед отъездом на жительство в Спасское Иван Сергеевич устроил в тесном кругу петербургских приятелей на квартире своего дальнего родственника Александра Михайловича Тургенева чтение повести «Муму», написанной им на съезжей.

Анненков, находившийся в числе слушателей, писал: «Истинно трогательное впечатление произвел этот рассказ, вынесенный им из съезжего дома, и по своему содержанию, и по спокойному, хотя и грустному тону изложения. Так отвечал Тургенев на постигшую его кару, продолжая без устали начатую им деятельную художническую пропаганду по важнейшему политическому вопросу того времени».

От Петербурга до Москвы Тургенев ехал по железной дороге, открытой незадолго до его ссылки. Петербургский полицмейстер подпиской обязал писателя следовать в Орловскую губернию, нигде не задерживаясь, однако Тургенев несколько затянул пребывание в Москве, где успел повидаться со многими знакомыми и совершить вместе с молодым историком Забелиным, замечательным знатоком древней Москвы, экскурсии по Кремлю.

Поселившись по приезде в Спасское во флигеле, Иван Сергеевич в первые месяцы предавался чтению, отдыху и охоте, наслаждаясь тишиной, уединением, покоем.

Случившееся с ним не огорчало его. Он говорил Аксаковым, что благодарен судьбе за то, что высидел месяц в части:

— Мне удалось взглянуть там на русского человека со стороны, которая была мне мало знакома до тех пор.

В деревне он перечитал все сочинения Гоголя и принялся за книги по русской истории, русскому эпосу, изучал летописи, песни, сказки и предания, стремясь вникнуть в особенности национального характера, быта и обычаев родного народа, который представлялся ему самым загадочным и самым изумительным из всех живущих на свете народов.

Некоторое время Тургенев вовсе не брался за перо, не пробовал ничего писать, потому что прежняя манера письма решительно перестала удовлетворять его. От миниатюр, очерков, рассказов и драматических эскизов он должен был перейти вскоре к большим полотнам, к обобщающим картинам жизни современного ему общества. Но такой переход не мог совершиться быстро.

Еще за год до ареста он говорил друзьям, что с «Записками охотника» покончено. «Надобно пойти другой дорогой, — писал он теперь Анненкову, — надобно найти ее и раскланяться навсегда со старой манерой. Довольно я старался извлекать из людских характеров разводные эссенции, чтобы влить их потом в маленькие скляночки… Но вот вопрос: способен ли я к чему-нибудь большому, спокойному! Дадутся ли мне простые, ясные линии!»

Напрасно Боткин убеждал Тургенева, что каждой из его миниатюр можно любоваться, как золотыми изделиями Челлини, и хотел, чтобы он как можно дольше задержался на счастливо найденной форме полурассказов-полуочерков из деревенского быта. Сам писатель смотрел на дело иначе, считая все это уже пройденным этапом, к которому не могло быть возврата.

Отдельным изданием «Записок охотника» он хотел подвести итог раннему периоду своего творчества. Для выхода книги в свет все уже было подготовлено— она успела благополучно миновать цензуру еще до ареста и ссылки Тургенева. Повременив несколько с печатанием ее, Тургенев и Кетчер, которому он передал право на издание «Записок», решили, наконец, летом 1852 года выпустить их в свет.

Выход этой книги стал настоящим общественным событием. Антикрепостнический характер «Записок охотника» современники почувствовали еще при самом зачине их, но с особенной остротой они ощутили это по выходе сборника, объединившего рассказы, рассеянные по отдельным номерам журнала на протяжении нескольких лет.

Перечитав все рассказы в отдельном издании, Иван Аксаков высказал Тургеневу удивление, каким образом могла такая книга беспрепятственно миновать цензурные инстанции: «Это стройный ряд нападений, целый батальный огонь против помещичьего быта».

Тревога официальных кругов по поводу вредного влияния «Записок охотника» на умы читателей нашла отражение в секретном расследовании обстоятельств, при которых появилось отдельное издание. В докладной записке министра просвещения царю говорилось, что значительная часть помещенных в книге рассказов имеет «решительное направление к унижению помещиков, которые представляются вообще или в смешном и карикатурном, или, еще чаще, в предосудительном для их чести виде».

Цензор Львов, разрешивший издание книги, был отстранен от должности, а тот, кто производил расследование, с цинической откровенностью спрашивал: «Полезно ли доказывать нашему грамотному народу, что однодворцы и крестьяне наши, которых автор опоэтизировал, находятся в угнетении, что помещики наши ведут себя неприлично и противозаконно, что сельское духовенство раболепствует перед помещиками, что исправники и другие власти берут взятки, или, наконец, что крестьянину жить на свободе привольнее, лучше?»

Впечатление от рассказов было тем сильнее, что Тургенев писал обо всем этом без нажима, без подчеркивания, умело оттеняя основную мысль не пояснениями, а чисто изобразительными средствами. В основе его творческого метода лежало убеждение, что художник должен побеждать своим оружием, своими средствами. Дело писателя создать образ, воздерживаясь от объяснений, от навязывания читателю своих мнений и выводов, утверждал он. Тенденция сопряжена со слабостью техники, она признак незрелости. Это — работа суровой ниткой. Когда автор сам чувствует, что он не сумел убедить образом, он спешит разъяснить, что должен был означать его образ.

Эту особенность тургеневской манеры письма сразу почувствовал и отметил его современник — поэт Ф. И. Тютчев. Он прочитал «Записки охотника» вскоре после того, как они вышли. «В них столько силы жизни и замечательной силы таланта, — писал он. — Редко соединялись в такой степени и в таком полном равновесии два трудносочетаемых элемента: сочувствие человечеству и артистическое чувство. С другой стороны, не менее замечательное сочетание самой интимной реальности человеческой жизни и проникновенного понимания природы во всей ее поэзии».

Секрет равновесия, о котором говорит здесь Тютчев, заключался как раз в творческом методе Тургенева. В его рассказах не было гневных тирад против ужасов крепостного права, но какая-нибудь незаметно и непринужденно введенная в рассказ деталь заставляла читателя очень остро чувствовать и трагизм рабского положения крестьян и моральное превосходство их над угнетателями.

«Я рад, что эта книга вышла, — заметил сам Тургенев. — Мне кажется, что она останется моей лептой, внесенной в сокровищницу русской литературы».

В книге была дана целая галерея портретов, набросанных уверенной рукой тонкого художника, знающего тайны подлинного мастерства.

В ней были широко охвачены социальные слои и прослойки тогдашней русской провинции от именитых бар до бездомных бродяг. Помещики богатые, помещики средней руки, разорившиеся владельцы имений, перешедшие на положение приживальщиков и шутов у имущих, однодворцы, крепостные и дворовые, дворецкие, бурмистры, старосты, десятские, лесники, рядчики, конторщики, лекари, купчики, барышники, исправники, становые, смотрители, целовальники, половые, ямщики, форейторы, кучера, камердинеры, лакеи.

Такого богатства и разнообразия «типажа» русская литература до книги Тургенева еще не знала. Прежние писатели-прозаики скупо и редко рисовали типы крестьянок и деревенских детей. Рассказами «Свидание», «Ермолай и мельничиха», «Бежин луг», «Живые мощи» Тургенев восполнил и этот пробел.

Тематика рассказов в «Записках охотника» связана с охотой лишь чисто внешним образом. В некоторых из них — «Однодворец Овсяников», «Татьяна Борисовна и ее племянник», «Певцы», «Петр Петрович Каратаев», «Гамлет Щигровского уезда» — об охоте вообще ничего не говорится. В других — два-три слова, две-три фразы, употребленные автором как вступление для развития действия: «Я возвращался с охоты», «Мы отправились на тягу» и т. д. И только один очерк («Лес и степь») весь целиком посвящен охоте.

Условность самого названия книги, отнюдь не охватывающего все многообразие и глубину ее содержания, становится еще более очевидной, когда сравниваешь «Записки охотника» Тургенева с книгой его старшего современника — С. Т. Аксакова.

По случайному стечению обстоятельств обе они появились почти одновременно. Но они не исключали одна другую, не дополняли друг друга и не соперничали между собой. Это были две совершенно различные книги, причем аксаковские «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» по строгой определенности темы и были как раз записками охотника.

Эта книга не сходила с письменного стола Тургенева с первого дня его приезда в деревню. Он собирался писать критический разбор ее для журнала «Современник» и медленно, с истинным наслаждением перечитывал отрывок за отрывком, страницу за страницей.

Но от написания статьи его все отвлекала сама ружейная охота, дальние поездки за сто пятьдесят — двести верст в соседние губернии — то за тетеревами в Козельск и в Жиздру, то за болотной дичью в Карачев и Епифань.

Страсть к охоте сближала Тургенева со стариком Аксаковым. Правда, Аксаков перестал охотиться почти четверть века тому назад, но ко всему, что касалось охоты, относился по-прежнему с самым живым интересом. И знал он ее во всех тонкостях, как никто!

Вот почему с таким удовольствием сообщал Сергею Тимофеевичу Тургенев, сколько в течение года удалось убить ему «на свое ружье» вальдшнепов, тетеревов, дупелей, куропаток, перепелов, коростелей, уток, гаршнепов и куликов.

Делу время, а потехе час… Когда внезапно наступившая ранняя зима отрубила, как топором, охоту, Тургенев отдался работе и прежде всего приступил к статье. Он придал ей форму «Письма к одному из издателей «Современника», чтобы она лилась свободно и непринужденно, как разговор охотника с охотником. Ведь этот издатель был поэт Некрасов, с которым Тургенев также всегда делился известиями о своих успехах на охоте.

«В течение нынешнего лета Вы не однажды напоминали мне, любезный Николай Алексеевич, обещание мое поговорить подробнее в Вашем журнале о прекрасной книге С. Аксакова; я до нынешнего дня не мог сдержать своего слова: как настоящий охотник — охотник душою и телом — я почти все это время не выпускал ружья из рук, а до пера не касался вовсе.

Но теперь у нас зима; второго октября ударил первый мороз, а третьего октября с утра поднялась снеговая вьюга и до сих пор не прекращается; поля вдруг побелели; долго охотиться нет возможности; на дворе, говоря словами русской песни: кутит, мутит, в глаза несет; неделю тому назад я еще стрелял вальдшнепов десятками, а теперь с трудом убьешь парочку: «толкнули» их, как выражаются охотники, эти жестокие ранние холода…

Сидя в четырех стенах своей комнаты, вспомнил я о моем обещании: я не мог охотиться, но мысли мои все еще были заняты охотой; я с жадностью взялся за перо, и вот пишу для «Современника» критику «Записок оренбургского ружейного охотника…»

«…Что за прелесть эта книга! — восклицает Тургенев. — Сколько в ней свежести, грации, наблюдательности, понимания и любви природы!..»

Как подкупающе просты и безыскусственны, точны и тонки наблюдения Аксакова и каким мастерством отличаются его описания.

«Это настоящая русская речь, добродушная и прямая, гибкая и ловкая. Ничего нет вычурного и ничего лишнего, ничего напряженного и ничего вялого— свобода и точность выражения одинаково замечательны».

Статья заканчивалась пожеланием, чтобы охота, которой «тешились и наши прадеды на берегах широких русских рек, и герой народных баллад, стрелок Робин Гуд, в веселых зеленых дубовых рощах Старой Англии, и много добрых людей на всем земном шаре, долго бы еще процветала в нашей родине!..»

Скуку уединенной жизни в деревне разнообразили иногда приезды гостей. Много времени отдавал Тургенев шахматам. Играл охотно с соседями, но если не удавалось почему-либо заполучить партнера, то садился один за шахматную доску разбирать по книгам партии мастеров, находя в этом настоящее наслаждение и чувствуя, что от упражнений этих и сам «достиг некоторой силы».

Хозяйственные заботы мало интересовали Тургенева. Он не только не умел позаботиться как следует о прочном устройстве своих материальных дел, но не всегда способен был даже обсудить самые простые практические вещи. «Что делать, — заметил он в одном из писем, коснувшись вопроса об управлении имением, — всего не осилишь — и дай бог, чтобы в своем-то собственном ремесле не делал промахов на каждом шагу». Дела по имению вел его петербургский приятель Н. Тютчев, поселившийся со своей семьей в Спасском по просьбе Тургенева. Благодаря Тютчевым музыка часто раздавалась под сводами флигеля в Спасском. Жена Тютчева вместе со своею сестрой играла в четыре руки произведения Бетховена, Моцарта, Мендельсона и Вебера — любимых композиторов Тургенева.

Неподалеку от Мценска, в имении Новоселки, проводил отпуск служивший в кирасирском полку поэт А. Фет, с которым вскоре завязались у Тургенева дружеские отношения, скрепленные общей любовью к поэзии и ружейной охоте.

— Ох, напрасно ты заводишь это знакомство! — говорил отец Фету, узнав, что тот собирается в Спасское. — Ведь ему запрещен въезд в столицы, и он под надзором полиции. Куда как неприглядно.

Часто приезжал к Ивану Сергеевичу близкий сосед по имению молодой помещик, лет двадцати пяти, Василий Каратеев, большой энтузиаст, страстный любитель музыки и литературы, отличавшийся своеобразным юмором и прямотой. Другим соседям он не нравился за вольнодумство и насмешливый язык, но Тургенев с удовольствием проводил время в его обществе, играл с ним в шахматы и на бильярде, подолгу беседовал, прогуливаясь по парку.

Однажды посетил Спасское М. С. Щепкин. Он привез с собою и прочел Тургеневу новую комедию Островского «Не в свои сани не садись», незадолго до того поставленную в Малом театре в Москве.

Приезжали к нему славянофилы Иван Аксаков, Петр Киреевский, знаток и ревностный собиратель русских песен.

Из далекого Куртавнеля приходили письма, ожидавшиеся всегда с волнением и радостью. Отвечая на одно из таких писем, Иван Сергеевич восклицал:

«Дорогой, добрый друг, умоляю Вас писать мне чаще… Я сейчас прикован к деревне на неопределенное время… ни музыки, ни друзей — да что! нет даже соседей, чтобы коротать вместе время. Что же остается мне? Работа и воспоминания. Но чтобы работа была легка, а воспоминания менее огорчительны, мне нужны Ваши письма с отголосками счастливой деятельной жизни, с ароматом солнца и поэзии, который они мне приносят…»

Вскоре Полина Виардо, уступая, может быть, просьбам Ивана Сергеевича, предприняла поездку на гастроли в Петербург и в Москву, и Тургенев, пренебрегая запретом на въезд в столицы, тайно отправился в двадцатых числах марта 1853 года в Москву.

Через много лет Тургенев, вспоминая об этой поездке, рассказывал своим знакомым забавный случай, приключившийся с ним в Москве.

— Когда я был сослан в деревню, раз зимой необходимо мне было во что бы то ни стало съездить в Москву… Как быть? Достал я фальшивый вид ка имя купца и отправился. В Москве нанял комнату у вдовы-купчихи. Конечно, дома я не сидел, приходил только ночевать. Раз воротился я из театра и собрался ложиться спать. Вдруг является моя хозяйка с сыном и — бух в ноги. Что такое?! — «Батюшка, — восклицает, — возьми ты моего Гришку на выучку!»

И сына толкает: «Кланяйся, дурак, в ноги!.. Возьми, батюшка, выучь всему: как жить, как дело вести. Полную власть тебе над ним даю! Хоть бей, хоть голодом мори, только выучь!»

И опять в ноги, и сын в ноги. Парень он был большущий, откормленный, лицо тупое. Что же оказалось? Долго она ко мне присматривалась: что я за купец такой? Дел явных никаких не веду, дома не бываю, ко мне никто не приходит, чем торгую — неизвестно, на других купцов не похож. И вообрази она, что я такой мошенник искусный, каких свет не производил. А сын у нее был малый простой. Вот она и придумала отдать его мне на выучку, чтобы я его мошенничать приучил. Насилу я от нее отделался…

1 апреля Тургенев уже снова был в Спасском… Виардо, проследовавшая из России в Лондон, сама рассказывала там Герцену об этом тайном путешествии его друга в столицу.

Пребыванием в деревне Тургенев не слишком тяготился, все больше и больше входя в работу и расширяя постепенно круг своих наблюдений над жизнью провинциального дворянства, чиновников и крестьян. Эти новые знакомства позволили ему, как он сам говорил, стать ближе к современности, к народу и подметить те стороны русского быта, которые при обыкновенном ходе вещей, может быть, ускользнули бы от его внимания.

За короткое сравнительно время здесь были написаны им повести «Постоялый двор», «Два приятеля» и первая часть оставшегося незаконченным романа «Два поколения».

Роман этот был задуман еще до ссылки, но приступил к нему Тургенев лишь в конце 1852 года.

Его литературные друзья — Анненков, Аксаковы, Боткин, которым он посылал рукопись «Двух поколений», отметили в ней отдельные удачные места, но в целом не одобрили ее. С критикой их автор согласился. Только одна глава из романа была напечатана потом Тургеневым под названием «Собственная господская контора».

Новая форма не легко и не сразу далась писателю. Менялся не только жанр, менялась и тематика его произведений.

К этому времени относится интересный спор Тургенева с Константином Аксаковым как раз по вопросу о темах будущих произведений. Если Боткин «жалеет… прежнюю манеру» Тургенева, то Аксаков, напротив, одобряет его отход от «Записок охотника», но считает, что писатель должен углублять разработку крестьянской темы.

Константин Аксаков развивал перед Тургеневым мысль, что единственным достойным объектом творчества может быть и должен быть крестьянин. У «культурных слоев общества», у этих «людей-обезьян», лишенных самобытности, достойных только смеха, нет никакой действительной жизни, говорил Аксаков. «Вся сила духа в самостоятельности; в наше время у нас, в жизни, она только в крестьянине».

«Муму» и «Постоялый двор» казались поэтому Аксакову высшим достижением Тургенева на переходном этапе, и он стремился обратить его в свою веру, считая, что это раскроет перед ним широкие горизонты и, может быть, тогда Тургенев создаст могучий образ крестьянина в желательном славянофильству духе.

Но славянофильское понимание задач литературы было чуждо Тургеневу. «Я не могу, — писал он Аксакову, — разделять Вашего мнения насчет людей-обезьян… Обезьяны добровольные и главное — самодовольные— да… Но я не могу отрицать ни истории, ни собственного права жить… Здесь именно та точка, на которой мы расходимся с Вами в нашем воззрении на русскую жизнь и на русское искусство — я вижу трагическую судьбу племени, великую общественную драму там, где Вы находите успокоение и прибежище эпоса…»

В другом письме он повторяет: «По моему мнению, трагическая сторона народной жизни — не одного нашего народа — каждого — ускользает от Вас, между тем как самые наши песни громко говорят о ней!»

Аксаков не знал еще, что Тургенев в это время уже пришел к выводу о необходимости проститься с темой деревни. «Мужички совсем одолели нас в литературе, — писал он Анненкову. — Оно бы ничего, но я начинаю подозревать, что мы, так много возившиеся с ними, все-таки ничего в них не смыслим. Притом все это по известным причинам (то есть по цензурным условиям. — Н. Б.) начинает получать идиллический колорит».

Тургенев понимал, что, во-первых, недостаточное знание крестьянского быта и, во-вторых, невозможность шире и подробнее писать об уродствах крепостного строя препятствуют всестороннему и реалистическому изображению жизни русского крестьянина, а идеализировать ее он решительно не хотел.

Доводы Константина Аксакова не могли убедить писателя. Героями своего первого романа (как и последующих) он избрал людей «культурного слоя» общества.

Трудно сказать, в чем причина неудачи «Двух поколений». Может быть, не напрасно было опасение Тургенева, высказанное в одном из писем: «Попал ли в тон романа — вот что главное. Тут уж частности, отдельные сцены не спасут сочиненья — роман не растянутая повесть, как думают иные».

Роман остался незавершенным. Но недалеко уже было то время, когда Тургенев выступит перед читателями с романами «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», в которых он, по собственному его определению, стремился «добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие типы и то, что Шекспир называет the body and pressure of time, и ту быстро изменявшуюся физиономию русских людей культурного слоя», который преимущественно служил предметом его наблюдений.