Печаль по «милой Москве» отчасти
скрашивалась новыми дружескими отношениями. Главным «приобретением»
Лермонтова стала после переезда в Петербург дружба со Святославом
Афанасьевичем Раевским — чиновником, литератором, этнографом.
Святослав Афанасьевич Раевский был
старше Лермонтова на шесть лет; близкий друг поэта, он сыграл «не малую
роль» в его судьбе. Раевский бывал в Тарханах и помнил Лермонтова еще
ребенком.
«Бабка моя, Киреева, во младенчестве
воспитывалась в доме Столыпиных, с девицею Е. А. Столыпиною,
впоследствии по мужу Арсеньевою (родною бабушкою корнета Лермонтова,
автора стихов на смерть Пушкина). Эта связь сохранилась и впоследствии
между домами нашими. Арсеньева крестила меня в г. Пензе в 1809 году и
постоянно оказывала мне родственное расположение, по которому — и потому
что я, видя отличные способности в молодом Лермонтове, коротко с ним
сошелся — предложены были в доме их стол и квартира».
Святослав Раевский окончил в 1827 году
нравственно-политическое отделение Московского университета и еще год
после этого слушал лекции на словесном и физико-математическом
отделениях. В 1831 году он переехал в Петербург и поступил на службу в
Министерство финансов. Лермонтов подружился с ним в Москве в 1827–1830
годах; с осени 1832 года они возобновили это знакомство, которое перешло
в близкую дружбу. Раевский был одним из тех, кто поддерживал
Лермонтова-поэта, видел в нем огромное дарование и ценил это превыше
всего.
* * *
Тем временем Лермонтов думал поступать
в Петербургский университет, но там отказались зачесть Лермонтову годы
пребывания в Московском университете. Ему пришлось бы поступить вновь на
первый курс. К тому же как раз в то время заговорили об увеличении
университетского курса с трех до четырех лет. Таким образом, Лермонтову
пришлось бы ждать самостоятельности до 1836 года. А ему хотелось на
свободу! В альбом Александры Верещагиной он написал:
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня:
Я пущусь по дикой степи
И надменно сброшу я
Образованности цепи
И вериги бытия.
Было принято совершенно новое решение:
поступать в Школу юнкеров. Это помогло бы ему выиграть два года: выпуск
намечался на 1834 год. К тому же многие из товарищей Лермонтова по
Пансиону и Московскому университету как раз переходили в Школу, в их
числе — Поливанов и Алексей Столыпин (Монго).
Бабушка Арсеньева страстно не желала
внуку военной карьеры и не скрывала этого. Даже впоследствии, когда
Лермонтов уже служил в лейб-гвардии Гусарском полку, она продолжала
переживать по этому поводу.
Однажды, когда Гусарский полк стоял в
Петергофе, Лермонтов захворал. Бабушка приехала к полковнику Гельмерсену
— начальнику Лермонтова — и попросила отпустить внука домой. Гельмерсен
находил это излишним. «Что же вы сделаете, если внук ваш захворает во
время войны?» — спросил полковник. «А ты думаешь, что я его так и отпущу
в военное время?» — раздраженно ответила бабушка (она всем говорила
«ты»). Полковник Гельмерсен был озадачен: «Так зачем же он тогда в
военной службе?» — «Так это пока мир, батюшка!.. — отрезала бабушка. — А
ты что думал?»
Возможно, и болезнь бабушки, о которой Лермонтов упоминал в письме, была связана с этим огорчением.
Но вообще неожиданный поворот в судьбе
Лермонтова растревожил пол-Москвы. Родные и знакомые начали обсуждать
эту историю, толковать ее на все лады. Аннет Столыпина написала
Прасковье Воейковой (кузины, кузины, кузины), что Лермонтов «имел
неприятности в университете» и т. п.; Александра Верещагина тотчас
написала Лермонтову о своей тревоге («К несчастию, я вас знаю слишком
хорошо, чтобы быть спокойною…»), на что Лермонтов отвечал:
«Несправедливая и легковерная женщина! (Заметьте, что я в полном праве
так называть вас, дорогая кузина!) Вы поверили словам и письму молодой
девушки, не подвергнув их критике. Annette говорит, что она никогда не
писала, что я имел неприятность, но что мне не зачли, как это было
сделано для других, годы, проведенные мною в Московском университете…
Вы, конечно, уже знаете, милостивая
государыня, что я поступаю в Школу гвардейских подпрапорщиков; это лишит
меня, к сожалению, вас скоро увидеть. Если бы вы могли угадать, сколько
огорчения мне это причиняет, вы бы меня пожалели; не браните же меня
больше, а утешьте, если у вас есть сердце…
Интересного ничего более сообщить вам
не могу; готовлюсь к экзамену и через неделю с Божьей помощью стану
военным; кроме того, вы придаете слишком много значения невской воде;
она является хорошим слабительным, но других качеств за ней я не знаю…» и
т. д. — тон дружеский и легкомысленный, как и положено. Подписано «М.
Лерма».
Алексей Лопухин, кажется, готов
поддержать Лермонтова — вопреки тревожно жужжащему рою кузин. С ним
Лермонтов поделился сомнением: останется ли у него в Школе юнкеров время
на творчество? Не погубит ли он свой талант, избрав военную карьеру?
Лопухин отвечает: «Здравия желаю! любезному гусару! — Право, мой друг
Мишель, я тебя удивлю, сказав, что не так еще огорчен твоим переходом,
потому что с живым характером твоим ты бы соскучился в статской службе…
Насчет твоего таланта, ты понапрасну так беспокоишься, — потому кто
любит что, всегда найдет время побеседовать с тем…»
Мария Лопухина также оповещена о
знаменательном событии. Лермонтов пишет ей: «Не могу еще представить
себе, какое впечатление произведет на вас такое важное известие обо мне:
до сих пор я предназначал себя для литературного поприща, принес
столько жертв своему неблагодарному кумиру и вдруг становлюсь воином.
Быть может, такова особая воля провидения! Быть может, это кратчайший
путь… Умереть с пулей в груди стоит медленной агонии старца; поэтому
если начнется война, клянусь вам Богом, что везде буду впереди… Мне
кажется, что если бы я не сообщил вам что-нибудь важное, происшедшее со
мною, то я бы утратил половину моей решимости…»
12 октября Мария Лопухина составляет
для Лермонтова обстоятельный, дружеский ответ — она всерьез обсуждает с
ним его будущую жизнь в качестве военного.
«Я не могу вам выразить огорчение,
которое причинила мне дурная новость, сообщенная вами. Как, после
стольких усилий и трудов увидеть себя совершенно лишенным надежды
воспользоваться их плодами и быть вынужденным начать совершенно новый
образ жизни? Это поистине неприятно. Я не знаю, но думаю все же, что вы
действовали с излишней стремительностью, и, если я не ошибаюсь, это
решение должно было быть вам внушено Алексеем Столыпиным, не правда ли?
… Ну вот, вы, так сказать, брошены
судьбой на путь, который даст вам возможность отличиться и сделаться
когда-нибудь знаменитым воином. Это не может помешать вам заниматься
поэзией; почему же? одно другому не мешает, напротив, вы только станете
еще более любезным военным…»
Далее следуют советы: «Остерегайтесь
слишком быстрого сближения с вашими товарищами, сначала узнайте их
хорошо. У вас добрый характер, и с вашим любящим сердцем вы можете быть
быстро покоренным; особенно избегайте ту молодежь, которая бравирует
всякими выходками и ставит себе в заслугу глупое фанфаронство. Умный
человек должен быть выше всех этих мелочей… Простите, мой дорогой друг,
что я решаюсь давать вам эти советы, но они мне продиктованы самой
чистой дружбой… Если вы будете продолжать писать, не делайте этого
никогда в школе и не показывайте ничего вашим товарищам, потому что
иногда самая невинная вещь доставляет нам гибель… Мужайтесь, мой
дорогой, мужайтесь! не позволяйте разочарованию сломить вас, не
отчаивайтесь, верьте мне, что все будет хорошо…»
* * *
Пройдет совсем немного времени — и
выяснится, что Лермонтов не последует ни одному из добрых советов Марии
Александровны. Он будет сходиться с людьми, он будет продолжать сочинять
и в Школе, он сам начнет «бравировать всякими выходками» — и
единственное, в чем он согласится с Марией Лопухиной, так это в том, что
отчаиваться совершенно не надо.
Выходит так, что до сих пор друзья
плохо знали Лермонтова. В Московском университете это был мрачный,
погруженный в чтение, глубоко образованный юноша, который знал больше
профессоров, писал стихи, поэмы и драмы, нечеловечески страдал от
неразделенной любви — впрочем, страдал и от разделенной… В Петербурге
явился совершенно другой Лермонтов. |