По дороге из Твери он отправил письмо
Софье Александровне Бахметевой. Софья Александровна была значительно
старше Лермонтова (1800 года рождения), однако «любила молодежь и разные
ее похождения»; Софья Александровна воспитывалась в доме Елизаветы
Алексеевны Арсеньевой и некоторое время была близкой приятельницей
Лермонтова, членом его «веселой шайки». Ей он признавался полушуточным
тоном:
«Ваше Атмосфераторство! Милостивейшая
государыня, София, дочь Александра!.. Дело в том, что я обретаюсь в
ужасной тоске: извозчик едет тихо, дорога пряма, как палка, на квартере
вонь, и перо скверное!.. Кажется довольно, чтобы истощить ангельское
терпение, подобное моему… Приехала ли Александра, Михайлова дочь, и
какие ее речи?..»
Как мы знаем, «речи» «Александры,
Михайловой дочери», были грустны и полны предостережений: ее беспокоил
характер Лермонтова, из-за которого поэт будет всю жизнь совершать
странные, тяжелые поступки и «никогда не будет счастлив».
Прибытие в Петербург
Елизавета Алексеевна с внуком
поселилась в Петербурге на Мойке, у Синего моста. Дом этот — «дом
Ланского» — не сохранился; находился на участке д. 84 по Мойке. Несмотря
на свою непреклонную решимость порвать с Московским университетом,
Лермонтов тяжело переживал эту перемену.
Из Петербурга в Москву Софье
Александровне он пишет: «…вчера перебрались на квартеру. — Прекрасный
дом — и со всем тем душа моя к нему не лежит; мне кажется, что отныне я
сам буду пуст, как был он, когда мы взъехали…
Странная вещь! только месяц тому назад я писал:
Я жить хочу! хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело;
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман: —
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
И пришла буря, и прошла буря; и океан
замерз, но замерз с поднятыми волнами; храня театральный вид движения и
беспокойства, но в самом деле мертвее, чем когда-нибудь…
Одна вещь меня беспокоит: я почти
совсем лишился сна — Бог знает, надолго ли; не скажу, чтоб от горести;
были у меня и больше горести, а я спал крепко и хорошо; — нет, я не
знаю: тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня
мучит.
Дорогой я еще был туда-сюда; приехавши не гожусь ни на что; право, мне необходимо путешествовать; — я цыган».
Волнения переезда не замедлили сказаться. В конце августа Лермонтов пишет Марии Лопухиной:
«Пишу вам в очень тревожную минуту,
так как бабушка тяжело заболела и уже два дня как в постели; получив
ваше второе письмо, я нахожу в нем теперь утешение. Назвать вам всех, у
кого я бываю? У самого себя: вот у кого я бываю с наибольшим
удовольствием. Как только я приехал, я посещал — и признаюсь, довольно
часто — родственников, с которыми я должен был познакомиться, но в конце
концов я убедился, что мой лучший родственник — я сам; я видел
образчики здешнего общества: дам очень любезных, кавалеров очень
воспитанных — все вместе они на меня производят впечатление французского
сада, и не пространного и не сложного, но в котором можно заблудиться в
первый же раз, так как хозяйские ножницы уничтожили всякое различие
между деревьями…»
Общество вообще не нравилось
Лермонтову — Софье Александровне он признается не без некоторого
кокетства: «Наконец я догадался, что не гожусь для общества, и теперь
больше, чем когда-нибудь; вчера я был в одном доме NN, где, просидев 4
часа, я не сказал ни одного путного слова; — у меня нет ключа от их умов
— быть может, слава Богу!»
Он скучает по Москве: «Москва моя
родина и всегда ею останется. Там я родился, там много страдал и там же
был слишком счастлив! — лучше бы этих трех вещей не было, но что
делать!» — пишет он Марии Лопухиной; в другом письме жалуется: «Между
мной и милой Москвой стоят непреодолимые преграды, и, кажется, судьба с
каждым днем увеличивает их».
Москва «мила» еще и потому, что там
осталась Варвара Лопухина. Лермонтов приписывает к посланию,
адресованному Марии Лопухиной (2 сентября 1832 года): «Мне бы очень
хотелось задать вам один небольшой вопрос, но перо отказывается его
написать. Если угадаете — хорошо, я буду рад, если нет — значит, задай я
этот вопрос, вы все равно не сумели бы на него ответить. Это такого
рода вопрос, какой, быть может, вам и в голову не приходит!»
Конечно, Мария сразу все угадала:
«Поверьте мне, что я не потеряла способности угадывать ваши мысли, но
что вы хотите, чтоб я вам сказала? Она здорова, по-видимому, довольно
весела, вообще ее жизнь такая однообразная, что даже нечего о ней
сказать, сегодня как вчера. Я думаю, что вы не очень огорчитесь, узнав,
что она ведет такой образ жизни, потому что он охраняет ее от всяких
испытаний; но с своей стороны я бы желала для нее немного разнообразия,
потому что, что это за жизнь для молодой особы, слоняющейся из одной
комнаты в другую, к чему приведет ее такая жизнь? — сделается ничтожным
созданием, вот и все. Ну что же? Угадала я вас? То ли это удовольствие,
которого вы от меня ожидали?»
|