Сентябрь 1830 года оказался волнительным не
только в связи с поступлением Лермонтова в университет. «Чума»
добралась и до Москвы. Сушкова пишет: «В конце сентября холера еще более
свирепствовала в Москве; тут окончательно ее приняли за чуму или общее
отравление; страх овладел всеми; балы, увеселения прекратились, половина
города была в трауре, лица вытянулись, все были в ожидании горя или
смерти, Лермонтов от этой тревоги вовсе не похорошел.
Отец мой, — продолжает Екатерина
Александровна, — прискакал за мною, чтобы увезти меня из зачумленного
города в Петербург. Более всего мне было грустно расставаться с
Сашенькой…
Не успела я зайти к Елизавете Алексеевне Арсеньевой, что было поводом к следующим стихам:
Свершилось! Полно ожидать
Последней встречи и прощанья!
Разлуки час и час страданья
Придут — зачем их отклонять!
Ах, я не знал, когда глядел
На чудные глаза прекрасной,
Что час прощанья, час ужасный
Ко мне внезапно подлетел.
Свершилось! Голосом бесценным
Мне больше сердца не питать,
Запрусь в углу уединенном
И буду плакать… вспоминать!»
Екатерина Сушкова уехала в Петербург.
Лермонтов с бабушкой остались в Москве, оцепленной военными кордонами, в
связи с распространившейся в городе эпидемией холеры.
Болезнь шла «капризными скачками» — то
останавливаясь, то внезапно «разыгрываясь» на новом месте. Казалось
поначалу, что она обойдет Москву стороной. Помещики из соседних деревень
спешили в столицу в поисках убежища или, может быть, надеясь оказаться
поближе к квалифицированной медицинской помощи. И тут внезапно
разнеслась страшная весть: холера — в Москве! Утром студент
политического отделения почувствовал себя на лекции дурно — и на другой
день он умер. Заболели и другие. Университет закрыли. Студенты всех
отделений собрались на большом университетском дворе. Казеннокоштных
отделили карантинными мерами, осудив на безотлучное пребывание в
казенном здании; своекоштные отправились по домам. Вернулся к бабушке и
Лермонтов. По городу ходили мрачные слухи. Холера проявлялась так
жестоко, люди умирали так быстро и таком количестве, что многие называли
ее «чумой». В холерное время Москва приняла необычный вид. «Эти
печальные месяцы имели что-то торжественное. Явилась публичность жизни,
неизвестная в обыкновенное время»… А. И. Герцен описывает Москву так:
«Экипажей было меньше, мрачные толпы народа стояли на перекрестках и
толковали об отравителях. Кареты, возившие больных, двигались шагом,
сопровождаемые полицейскими. Бюллетени о болезни печатались два раза в
день. Город был оцеплен, как военное время, и солдаты пристрелили
какого-то бедного дьячка, пробиравшегося через реку. Все это сильно
занимало умы. Страх перед болезнью отнял страх перед властями, жители
роптали, а тут — весть за вестью, что тот-то занемог, что такой-то умер…
Митрополит устроил общее молебствие. В
один день и в одно время священники с хоругвями обходили свои приходы;
испуганные жители выходили из домов и бросались на колени во время
шествия, прося со слезами отпущения грехов. Самые священники были
серьезны и тронуты…
Москва, по-видимому сонная и вялая,
занимающаяся сплетнями и богомольем, свадьбами и ничем, просыпается
всякий раз, когда надобно, и становится в уровень с обстоятельствами,
когда над Русью гремит гроза…
Князь Д. В. Голицын, тогдашний
генерал-губернатор, человек слабый, но благородный, образованный и очень
уважаемый, увлек московское общество, и как-то все уладилось
по-домашнему, то есть без особенного вмешательства правительства.
Составился комитет из почетных жителей — богатых помещиков и купцов.
Каждый член взял себе одну из частей Москвы. В несколько дней было
открыто двадцать больниц; они не стоили правительству ни копейки, — все
было сделано на пожертвованные деньги… Университет не отстал. Весь
медицинский факультет, студенты и лекаря en masse привели себя в
распоряжение холерного комитета… Три или четыре месяца эта чудная
молодежь прожила в больницах… и все это — без всякого вознаграждения, и
притом в то время, когда так преувеличенно боялись заразы».
Во время эпидемии Лермонтов пишет
стихотворение «Чума», имеющее подзаголовок «Отрывок». «Отрывок» — это
своеобразный жанр, который позволяет без вступительных объяснений сразу
ввести читателя в ход событий. Первая строфа названа 79-й — это должно,
по мысли автора, подчеркнуть, что перед нами действительно отрывок
некоего большого произведения. Сюжет (история романтической дружбы двух
людей на фоне всеобщего отчаяния и их «разлука смертью») носит, вопреки
названию, вполне законченный характер. В какой-то мере можно увидеть
здесь влияние поэмы Пушкина «Братья-разбойники» (пылкий юноша, умирающий
на глазах старшего друга). В автографе после 48-го стиха следовала одна
зачеркнутая строфа, где описана смерть и второго героя.
ЧУМА
(Отрывок)
79.
Два человека в этот страшный год,
Когда всех занимала смерть одна,
Хранили чувство дружбы. Жизнь их, род
Незнания хранила тишина.
Толпами гиб отчаянный народ,
Вкруг них валялись трупы — и страна
Веселья — стала гроб — ив эти дни
Без страха обнималися они!..
83.
И час пробил! Его нежнейший друг
Стал медленно слабеть. Хоть говорить
Не мог уж юноша, его недуг
Не отнимал еще надежду жить;
Казалось, судрожным движеньем рук
Старался он кончину удалить.
Но вот утих… взор ясный поднял он,
Закрыл — хотя б один последний стон!
(Зачеркнутая строфа)
Когда ж потом в себя пришел живой
И увидал, что унесен мертвец,
Он завернулся в плащ широкий свой,
Чтоб ожидать бестрепетно конец.
И стал в глазах двоиться луч дневной,
Глава отяжелела как свинец,
И душу рок от тела оторвал —
И будто сноп на землю он упал!
Интересно, что в этом произведении раскрывается еще одна чрезвычайно важная для Лермонтова тема — тема дружбы.
Мрачный, нелюдимый, «приставучий»,
язвительный, ядовитый Лермонтов, которого, по общему воспоминанию, «не
любили» товарищи ни в Пансионе, ни в университете, жаждал дружбы.
Одиночество Лермонтова нередко
объясняют его неумением завязывать дружеские отношения, его
эгоцентризмом и эгоизмом. Но это не вполне так: Лермонтов желал
дружеских связей с людьми и огорчался, встречая непонимание.
В стихотворении «К Д***ву» (1829),
обращенном к однокашнику по Московскому университетскому Благородному
пансиону Дмитрию Дурнову, Лермонтов говорит:
Я пробегал страны России,
Как бедный странник меж людей;
Везде шипят коварства змии;
Я думал: в свете нет друзей!
Нет дружбы нежно-постоянной,
И бескорыстной, и простой;
Но ты явился, гость незваный,
И вновь мне возвратил покой!
С тобою чувствами сливаюсь,
В речах веселых счастье пью;
Но дев коварных не терплю, —
И больше им не доверяюсь!..
Несмотря на полушутливый тон
стихотворения, в нем содержится своего рода «манифест дружбы».
Своеобразный «культ» дружеских чувств проходит через все творчество
Лермонтова.
В годы учебы в пансионе Лермонтов
столкнулся с первым непониманием своей дружеской расположенности.
Человек, которому он слишком поспешно отдал «жар души», ответил полным
непониманием. Поэт описывает эту драму в нескольких стихотворениях,
посвященных однокашнику Михаилу Сабурову (так называемый «Сабуровский
цикл»).
Михаил Сабуров, брат прекрасной Софьи
Сабуровой, окончил Пансион в 1831 году и некоторое время учился вместе с
поэтом в Школе юнкеров. В «Сабуровский цикл» входят стихотворения
«Посвящение N.N.» с позднейшей припиской «При случае ссоры с Сабуровым»,
«Пир» с припиской «К Сабурову («Как он не понимал моего пылкого
сердца?», «К N.N.» с припиской «К Сабурову — наша дружба смешана с
столькими разрывами и сплетнями — что воспоминания об ней совсем не
веселы. Этот человек имеет женский характер. — Я сам не знаю, отчего так
дорожил им)» и предположительно к «N.N.***» и «В день рождения N.N.».
Вот, друг, плоды моей небрежной музы!
Оттенок чувств тебе несу я в дар.
Хоть ты презрел священной дружбы узы,
Хоть ты души моей отринул жар…
Я знаю все: ты ветрен, безрассуден,
И ложный друг уж в сеть тебя завлек;
Но вспоминай, что путь ко счастью труден
От той страны, где царствует порок!..
Готов на все для твоего спасенья!
Я так клялся и к гибели летел;
Но ты молчал и, полный подозренья,
Словам моим поверить не хотел…
Но час придет, своим печальным взором
Ты все прочтешь в немой душе моей;
Тогда — беги, не трать пустых речей, —
Ты осужден последним приговором!..
Интересны интонации этого
стихотворения: здесь появляются тема ложных друзей, в число которых
спешит занести себя и адресат стихотворения, желание Лермонтова помочь,
спасти, оградить от беды и, наконец, звучит предостережение: вероломные
друзья будут осуждены «последним приговором», их ожидает Страшный Суд,
Вечный Судия, если не на этом свете, так на том.
Все эти темы практически без изменения
перейдут в самое знаменитое стихотворение Лермонтова — «Смерть Поэта». И
там будут ложные друзья, увлекающие героя на гибельный путь,
сталкивающие его в пропасть. И там будет бессильное желание Лермонтова
помочь, спасти… при полном понимании, что спасти нельзя, что гибель уже
свершилась. И наконец, почти без изменения перейдет в «Смерть Поэта»
предостережение о «последнем приговоре».
«Гибель» Сабурова ужасна для Лермонтова
тем, что адресат стихотворения, тот, кого поэт считает своим другом,
переходит на сторону «ложных друзей», становится в стан тех, кто будет
осужден. Поэт и толпа. Один и все.
Кто защитит «одного», кто станет рядом с поэтом? Друг. Но если друг предал? Тогда — никто…
Лет двадцать тому назад по Невскому
проспекту ездил автобус 22-го маршрута, на котором петербургские (тогда,
кажется, еще ленинградские) художники группы «Митьки» изобразили
картину «Митьки спасают Пушкина от пули Дантеса»: митек в тельняшке
бросается под пистолет и закрывает своей грудью беззащитного Пушкина…
Смешная и трогательная эта картина, однако, идеально вписана в одно из
главных мечтаний русской литературы: «Будь я рядом с Пушкиным — грудью
бы его закрыл»…
Но никто не спас ни Пушкина, ни Лермонтова.
* * *
Между тем «чума» в Москве распространялась, и Вистенгоф вспоминает:
«Зараза приняла чудовищные размеры.
Университет, все учебные заведения, присутственные места были закрыты,
публичные увеселения запрещены, торговля остановилась. Москва была
оцеплена строгим военным кордоном и учрежден карантин. Кто мог и успел,
бежал из города».
При «Московских ведомостях» и отдельно стала выходить под редакцией М. П. Погодина «Ведомость о состоянии города Москвы».
Но жизнь продолжалась, и в сентябре
холерного года произошло важное для Лермонтова событие в журнале
«Атеней» было напечатано стихотворение «Весна»:
Когда весной разбитый лед
Рекой взволнованной идет,
Когда среди полей местами
Чернеет голая земля
И мгла ложится облаками
На полуюные поля,
Мечтанье злое грусть лелеет
В душе неопытной моей.
Гляжу, природа молодеет,
Не молодеть лишь только ей;
Ланит спокойных пламень алый
С собою время уведет,
И тот, кто так страдал, бывало,
Любви к ней в сердце не найдет.
Екатерина Сушкова утверждает, что стихотворение обращено к ней, и в своих «Записках» рассказывает историю его создания:
«Всякий вечер после чтения затевались
игры, но не шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отличался
Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать всякому из присутствующих, в
стихах или в прозе, что-нибудь такое, что бы приходилось кстати. У
Лермонтова был всегда злой ум и резкий язык, и мы хотя с трепетом, но
согласились выслушать его приговоры…
Дошла очередь до меня. У меня чудные волосы, и я до сих пор люблю их выказывать…
Вокруг лилейного чела
Ты косу дважды обвила…
Я упрекнула его, что для такого случая он не потрудился выдумать ничего для меня, а заимствовал у Пушкина.
— И вы напрашиваетесь на правду? — спросил он.
— И я, потому что люблю правду.
— Подождите до завтрашнего дня.
Рано утром мне подали обыкновенную серенькую бумажку, сложенную запиской, запечатанную и с надписью: «Ей, правда»»…
И далее Сушкова приводит текст стихотворения «Весна», по поводу которого у нее с Лермонтовым состоялся интересный разговор.
«Он непременно добивался моего сознания, что правда его была мне неприятна.
— Отчего же, — сказала я, — это
неоспоримая правда, в ней нет ничего ни неприятного, ни обидного, ни
непредвиденного; и вы, и я, все мы состаримся…»
Сушкова полагала, что стихотворение
было написано тогда же, когда и подарено, т. е. летом в Середникове. Но
она ошибалась, поскольку цензурное разрешение на публикацию этих стихов в
4-й части «Атенея» получено еще 10 мая. Нет сомнения, что стихотворение
было не написано, а лишь подарено Лермонтовым Сушковой летом; она
опубликовала его потом по тексту из своего альбома в 1844 году в
«Библиотеке для чтения».
Публикация «Весны» в «Атенее» — первое известное нам достоверное появление стихотворения Лермонтова в печати. |