Бунин сам рассказал об их взаимоотношениях в
едких воспоминаниях «Третий Толстой»: «…Я познакомился с Толстым как
раз в те годы, о которых (скорбя по случаю провала „первой революции")
так трагически декламировал Блок: „Мы — дети страшных лет России —
забыть не можем ничего!" — в годы между этой первой революцией и первой
мировой войной. Я редактировал тогда беллетристику в журнале „Северное
сияние", который затеяла некая общественная деятельница, графиня Варвара
Бобринская. И вот в редакцию этого журнала явился однажды рослый и
довольно красивый молодой человек, цеременно представился мне („граф
Алексей Толстой") и предложил для напечатания свою рукопись под
заглавием „Сорочьи сказки", ряд коротеньких и очень ловко сделанных „в
русском стиле", бывшем тогда в моде, пустяков. Я, конечно, их принял,
они были написаны не только ловко, но и с какой-то особой свободой,
непринужденностью (которой всегда отличались все писания Толстого).
В эмиграции, говоря о нем, часто
называли его то пренебрежительно, Алешкой, то снисходительно и ласково,
Алешей, и почти все забавлялись им: он был веселый, интересный
собеседник, отличный рассказчик, прекрасный чтец своих произведений,
восхитительный в своей откровенности циник; был наделен немалым и очень
зорким умом, хотя любил прикидываться дураковатым и беспечным шалопаем,
был ловкий рвач, но и щедрый мот, владел богатым русским языком, все
русское знал и чувствовал, как очень немногие… Вел он себя в эмиграции
нередко и впрямь „Алешкой", хулиганом, был частым гостем у богатых
людей, которых за глаза называл сволочью, и все знали это и все-таки
прощали ему: что ж, мол, взять с Алешки! По наружности он был породист,
рослый, плотный, бритое полное лицо его было женственно, пенсне при
слегка откинутой голове весьма помогало ему иметь в случаях надобности
высокомерное выражение; одет и обут был всегда дорого и добротно, ходил
носками внутрь, — признак натуры упорной, настойчивой, — постоянно играл
какую-нибудь роль, говорил на множество ладов, все меняя выражение
лица, то бормотал, то кричал тонким бабьим голосом… ел и пил много и
жадно, в гостях напивался и объедался, по его собственному выражению, до
безобразия, но, проснувшись, на другой день, тотчас обматывал голову
мокрым полотенцем и садился за работу: работник был он первоклассный…
Говоря вообще о важности одежды, он
морщился, поглядывая на меня: — Никогда ничего путного не выйдет из вас в
смысле житейском, не умеете вы себя подавать людям! Вот, как, например,
невыгодно одеваетесь вы. Вы худы, хорошего роста, есть в вас что-то
старинное, портретное. Вот и следовало бы вам отпустить длинную узкую
бородку, длинные усы, носить длинный сюртук в талию, рубашки
голландского полотна с эдаким артистически раскинутым воротом,
подвязанным большим бантом черного шелка, длинные до плеч волосы на
прямой ряд, отрастить чудесные ногти, украсить указательный палец правой
руки каким-ни-будь загадочным перстнем, курить маленькие гаванские
сигаретки, а не пошлые папиросы… Это мошенничество, по-вашему? Да кто ж
теперь не мошенничает так или иначе, между прочим и наружностью! Ведь вы
сами об этом постоянно говорите! И правда — один, видите ли, символист,
другой — марксист, третий — футурист, четвертый — будто бы бывший
босяк… И все наряжены: Маяковский носит женскую желтую кофту, Андреев и
Шаляпин — поддевки, русские рубахи навыпуск, сапоги с лаковыми
голенищами, Блок бархатную блузу и кудри… Все мошенничают, дорогой
мой!..»
(Как знать, возможно, этот совет
Толстого был частью и принят Буниным: мы видим его на всех портретах
одетым весьма изысканно, — и рубашки такие, и галстуки, — разве что
длинных волос Иван Алексеевич никогда, кажется, не нашивал.)
Бунин рассказывает далее о совместной
жизни в Одессе, о бегстве оттуда, о жизни во Франции, когда еще
продолжали дружить, встречаться.
Бунину трудно было пережить возврат
Толстого в СССР, служение его Советам, хотя известно, что он послал на
имя Толстого открытку, прочтя «Петра Первого»: «Алеша! Хоть ты и…, но
талантливый писатель. Продолжай в том же духе». А накануне Отечественной
войны именно Толстому писал о своем желании вернуться. Толстой даже
написал о Бунине Сталину. Хотя ранее в одном из интервью, вернувшись
как-то из Парижа, сказал, что от «Бунина осталась одна оболочка».
Сюда следует добавить, что после
«Хождения по мукам» ближайший друг Бунина Марк Алданов написал
книгу-антитезу — роман «Самоубийство» — не о том, как интеллигенция
приняла советскую власть и стала служить ей, как у Толстого, — а о
трагедии и гибели нескольких героев из «бывших», и о большевиках, в том
числе — о Ленине: о нем Алданов написал очень мощно, серьезно, показав
откровенно, как подлинно исторический писатель, и всю гениальную
организаторскую роль Ленина, и все недостатки его, и ожидавшую его в
конце концов трагедию несовершенства новой власти и партии, и трагедию,
самоубийственную трагедию самого вождя «мирового пролетариата». Такая
книга была несомненно ближе Бунину, чем книга Толстого, хоть Бунин и
похвалил снова его писательский дар.
Бунин дружил с Б. Зайцевым, Марком
Алдановым, семьей Цетлиных, много ему помогавших, с И. Шмелевым, писал
изредка Телешову. Когда Бунины жили в Грассе, у них почти постоянно
бывали и даже жили подолгу писатели Л. Зуров, другой литератор Н. Рощин,
молодая поэтесса и прозаик Галина Кузнецова. |