Из всех животных, именуемых людьми, самая тщеславная разновидность, бесспорно, поэты.
В номере «Тан» от 29 августа 1831 года
критик Шод-Эг упрекал Бальзака в том, что в «Шагреневой коже» он
изобразил «развратных гризеток, подобно тому, как Тацит описывал оргии
на Капри». Эта статья больно задела Бальзака как писателя. И польстила
ему как светскому человеку. В салонах Бальзак постепенно приобретал
репутацию «рассказчика».
1831 год принес ему славу и 14 тысяч
франков гонорара, а также возможность еще на шесть тысяч набрать
кредитов. Впервые в жизни Бальзак смог позволить себе пошиковать.
Это было то самое материальное благополучие, которое так подробно описано в «Доме Нусингенов»:
«…Конный выезд, в тильбюри или
кабриолете с маленьким ливрейным грумом, свеженьким и розоволицым, как
Тоби, Джоби, Пэдди; по вечерам — нанятая за двенадцать франков удобная
двухместная карета; элегантный гардероб, составленный по моде,
предписывающей, что следует надевать в восемь утра, в полдень, в четыре
часа и вечером; желанный гость во всех посольствах, собирающий там
недолговечные космополитические цветы поверхностно-дружеского внимания;
сносная внешность, возможность с достоинством носить свое имя, свой
наряд и свою голову; прелестное и ухоженное маленькое жилище на
антресольном этаже; возможность пригласить друзей составить тебе
компанию в „Роше де Канкаль", не заглядывая перед тем в кошелек и не
прислушиваясь к голосу разума, восклицающему: „Ах! А деньги?"; розовые
банты, украшающие уши трех твоих чистокровных лошадей, всегда новая
лента на шляпе […]» («Дом Нусингенов»).
Бальзак чувствовал потребность
доказать всем, что дела его идут столь же блестяще, как у соседа, а то и
получше. Директор Оперы доктор Верон, человек в этом смысле отнюдь не
исключительный, разъезжал в тильбюри, как, впрочем, и граф де Жирарден,
граф Алексис де Ларошфуко, герцог де Дюра… словом, как весь «бывший
двор», представители которого привыкли назначать друг другу свидания у
Олимпии Пелисье (настоящее имя Александрины Декюийе).
Она родилась в 1799 году и танцевала в
кордебалете Оперы, пока мать не продала ее за сорок тысяч франков
молодому герцогу, поселившему ее в маленьком домике. После смерти
герцога Олимпия завела любовника — старика-американца, оставившего ей в
наследство двадцать пять тысяч франков. Личность Олимпии весьма
интересна. Орасу Верне она послужила в качестве модели, а Бальзак
вспомнил о ней, создавая образ Валери Марнефф в «Кузине Бетте». В 1831
году Олимпия, оставаясь любовницей Эжена Сю, поддерживала наилучшие
отношения с Бальзаком, а тот не торопился опровергать слухи, согласно
которым он якобы укрывался в спальне Олимпии, чтобы подглядеть, как она
раздевается, и даже собирался просить ее руки… Это подтверждает и
госпожа де Берни, выражавшая неудовольствие по поводу такого
волокитства: «вопреки твоему похвальному намерению избавиться от Олимпии
Пелисье».
Бальзак продолжал встречаться с
Олимпией и тогда, когда она стала любовницей, а затем и женой Россини,
восхищавшего его настолько, что в «Массимиле Дони» он посвятил несколько
страниц анализу оперы «Моисей».
17
сентября 1831 года у Бальзака наконец появился собственный выезд. Стоил
он четыре тысячи франков. Обзавелся Бальзак и «грумом», которым стал
молодой лакей по имени Леклерк. Хозяин нарядил его в голубую ливрею,
зеленый американский кафтан с красными рукавами и полосатые тиковые
панталоны.
На улице Кассини Бальзак жил
стесненно. 20 сентября 1831 года он одним махом вдвое увеличил и свое
жилище, и квартирную плату: перебрался с первого этажа на второй.
Передней здесь служила застекленная галерея, украшенная вазами с редкими
цветами. Гостиную он обставил мебелью, обитой серым штофом, а стены
велел затянуть кретоном и завесить портьерами. В столовой, выдержанной в
светло-коричневых тонах, стояли восемь стульев красного дерева. Вся
мебель в квартире была с позолотой, имелись еще роскошные стенные часы,
повсюду висели зеркала и ковры. Ванная комната с мраморной ванной вела в
спальню — «брачную комнату для пятнадцатилетней герцогини».
Ощущение собственного высокого
положения становится отныне важным элементом его существования.
Тщеславие свое он соотносил не с собственной гениальностью,
действительно огромной, — он это знал, — но исключительно с образом
жизни. Если он будет жить в тесноте, экономя каждый грош, никто не
оценит его творчества, и ему придется довольствоваться пылью «читален».
Постоянно пребывая в трудах и
хлопотах, будь то утро, вечер или день, он всякий раз как будто
преображался. Бальзак шутливо описал эти свои метаморфозы: вечером ему
следует выглядеть «светским человеком», и вот он «одет с иголочки, в
отличном галстуке, сверкающих черных туфлях, безупречном жилете и
перчатках цвета „пай"».
В ипостаси «усердного мужа,
переполненного замыслами», он щеголяет «в черном, фиолетовом или белом
халате, с наморщенным лбом, губами, пожелтевшими от кофе, отросшей
щетиной, глазами, поблескивающими на красном лице, с шелковым шнуром,
обернутым вокруг поясницы, и бархатной ермолкой на голове».
Придя в себя после ночи работы, днем
Бальзак устремлялся по делам: отнести статью в газету или очередную
главу издателю. Этот Бальзак ходил в обносках: запыленное коричневое
пальто с пуговицами до подбородка, залепленные грязью черные панталоны,
шерстяная тряпка вместо галстука. Подбородок и щеки в многодневной
щетине, длинные волосы взлохмачены. Андерсен, с которым они
познакомились в одном из салонов, спустя неделю не узнал его на улице:
Бальзак походил на бедного молодого человека, прячущего глаза под
измятой и затертой широкополой шляпой, какие носят каменщики.
Но только по ночам он раскрывался во
всей своей силе, когда стоял перед своим небольшим готическим бюро,
возле книжного шкафа черного дерева, заполненного книгами в переплетах. В
эти минуты, созерцая гипсовую статуэтку Наполеона и ножны меча, на
котором красовалась выгравированная надпись: «Я довершу пером то, чего
он не успел свершить мечом», он переполнялся сознанием гордости за себя.
Сочинительство стало его жизнью. Он
трудился над своими произведениями с яростным упорством, в котором
сравниться с ним не может ни один другой писатель. Даже вдали от этого
кабинета, в салоне или путешествии, его терзала «ностальгия по
чернильнице».
Он действительно работал день и ночь.
После опубликования «Шагреневой кожи» и до конца 1832 года он напечатал
сорок одну статью и новеллу, двадцать восемь из которых не вошли в
«Человеческую комедию».
Он горел желанием появляться в свете,
чтобы свет восхищался им, но также и для того, чтобы «опробовать» свои
творения перед аудиторией, в сущности, не слишком взыскательной.
|