Бальзак любил рассказывать стоя,
устроившись перед пылающим камином. Слушатели забывали тогда о его
маленьком росте и видели лишь его лицо, разлетающиеся кудри,
загорающиеся глаза, склоненную набок голову, которую временами он резко
вскидывал. Бальзак одинаково уверенно чувствовал себя, когда вел рассказ
с романтическим пафосом и когда говорил как приверженец строгого
классицизма. Тело его пребывало в постоянном движении. Вот каким увидел
его Ламартин: «Самый рост его менялся, следуя изгибам мысли. То он
пригибался к самой земле, чтобы подобрать пучок свежих идей, то
приподнимался на цыпочки, чтобы дотянуться до улетающей в бесконечность
мысли. Он был толст, плотен, широк, в нем был размах Мирабо, но не было
свойственной последнему тяжеловесности».
Истории следовали одна за другой:
страшные, сентиментальные, соленые. Слушатели охали и ахали. Подчас
кое-кому казалось, что рассказчик зашел слишком далеко, но даже это всем
нравилось. Гордость не позволяла ему допустить, чтобы его прервали.
Впрочем, он начинал говорить сразу, едва успев войти. В один из вечеров
Самюэль Анри Берту наблюдал, как Бальзак набросился на адмирала де
Риньи, попытавшегося было продолжить за него кипрскую версию «Спящей
красавицы». Бальзак не дал ему и рта раскрыть и тут же повел рассказ со
скоростью, при которой о правдоподобии уже не вспоминают. Бальзак, то ни
во что не верящий, то способный поверить во что угодно, обладал
волшебным даром гипнотического внушения. Его слушали затаив дыхание, и в
такие минуты над залом, где обычно лишь пили, суетились или играли в
карты, казалось, пролетал ангел мечты.
«Наивный, детски непосредственный, добрый» — вот эпитеты, постоянно мелькающие при упоминании «сказочника»-Бальзака.
В некоторые вечера кое-кто из
присутствующих пытался подстроить ему ловушку. Маркиза де Ла Бурдоннэ,
эта «Сафо с улицы Будро», пообещала друзьям, что столкнет между собой
Бальзака и Жюля Жанена. И вот Бальзак начал очередную историю. Жанен его
перебил и принялся опровергать только что услышанное, непререкаемым
тоном приводя собственные суждения и с насмешкой указывая на
неправдоподобие рассказа. И что же? Слушатели недовольно ворчали на
Жанена, помешавшего им внимать любимому рассказчику. Им, живущим в
скучном мире, еще не окончательно забывшем, что существует искусство,
способное развлечь или взволновать, сказки Бальзака заменяли и
размышление, и наблюдение, и воображение. Как тонко заметил «ученый
критик Филарет Шасль», Бальзак «умел забавлять людей».
Пьер Ситрон узнал «двойника Бальзака» в
образе Рауля Натана из «Дочери Евы», «Утраченных иллюзий» и многих
других романов. Натан участвует во всех «конвульсивных порывах
общества», он полон энтузиазма, отличается изысканной любезностью,
несмотря на «необъяснимые приступы молчания и резкую смену настроения,
которые порой угнетают». Он мечтает создать ежедневную газету, в которой
стал бы полновластным хозяином. Ему хочется стать крупным политиком.
Так же, как Бальзак в 1830–1832 годах, в 1835-м Натан смело нападает на
занимающих высокие посты должностных лиц, высмеивая их вечную и роковую
нерешительность. При всех обстоятельствах он предпочитает вести открытую
игру, хотя живет в обществе, где правда строго дозирована, а журналисты
обслуживают власть, надеясь ценой своей лояльности сделаться
когда-нибудь депутатами, а там и министрами.
Натану нравится возмущать всеобщее
спокойствие. «Заемный республиканский дух моментально превращал его в
страстного янсениста, похожего на тех защитников народного дела, которые
в душе смеются над ним, вызывая тем самым особую симпатию у женщин».
Так было 17 марта 1831 года, когда Бальзак принялся высказывать
либеральные идеи господину де Берни, глубоко к ним безразличному.
«Давайте, сударь, проявим сдержанность и останемся каждый у себя дома;
таким образом мы избежим встреч, одинаково неприятных для каждого из
нас».
Многие люди света видели в Бальзаке
всего лишь ловкого фокусника, этакого «наперсточника». Может быть, он и
не лишен таланта, но вместе с тем есть в нем крайне неприятная черта —
слишком высокое мнение о собственной персоне.
|