Наш путешественник, покинувший Париж в
воскресенье 5 сентября 1847 года, взял с собой самую невзрачную одежду,
чтобы остаться незамеченным. Что касается еды, то он ни в чем не
испытывал недостатка: он наполнил корзину морскими сухарями, теми
самыми, что рыбаки берут с собой в дальнее плавание, а также прихватил
копченый язык, сахар и бутылку анисовки.
Как только Бальзак удалялся от Луизы
или Евы, от судебных повесток, судебных актов с предупреждением, от
романов, печатавшихся в ежедневных газетах, он сразу же становился
беспомощным. Впрочем, по счастливой случайности, он сел именно на тот
поезд, которым ехали две весьма известные светские дамы: жена графа
Павла Киселева, урожденная Потоцкая, а следовательно, приходившаяся
родственницей Еве Ганской и невесткой русскому поверенному в делах в
Париже, и графиня Ольга Нарышкина, сестра госпожи Киселевой. Благодаря
своим попутчицам Бальзак без затруднений пересек немецкую границу.
Прибыв в Брюссель, он пересел на
поезд, следовавший по маршруту Брюссель — Кёльн. Из Кёльна на дилижансе
добрался до Ганновера, затем сел в карету экстренной почты, ехавшей со
скоростью французских дилижансов. Что значит скорость! Лишь бы ему
успеть в Ганновере на железнодорожно-шоссейную перевозку, которая на
следующий день доставит его в Берлин. Еще один день — и он уже был в
Бреслау, где его взял под свое покровительство брат русского консула в
Кракове, адъютант губернатора Вильно. Бальзак вручил ему
рекомендательное письмо от доктора Рота, медика австрийского посольства.
Из Бреслау в Краков ходил локомотив на дровяной тяге. После Глайзевица
локомотив останавливался на границе. Путешественника, который вот уже
пять дней жил, окутанный паровозным дымом, и изнемогал от тряски в
дилижансах, вывели из себя таможенные формальности и необходимость
замены головного состава. В Кракове Бальзак сел на венский курьерский
поезд и пересек Галицию. В прошлом году австрийцы, подавляя вспыхнувший
мятеж, перебили более ста тысяч человек. Край опустел. «Галиция, — писал
Бальзак, — взывает о милости всеми своими костями».
В Бродах потребовалось вмешательство
русского консула, чтобы получить пропуск в Радзивилов. Имя Бальзака
производило магическое действие. Вся Европа считала его самым знаменитым
из всех живущих писателей, поскольку в Австрии и в России он избежал
цензуры, которая наложила запрет на множество иностранных книг, а
бельгийские издатели, укравшие его произведения, хоть и лишили Бальзака
авторских прав, обеспечили ему широкую известность. В Радзивилове ему
был оказан триумфальный прием.
После Радзивилова Бальзака всюду
встречали как знатного вельможу. Генерал Павел Хакель, директор
таможенной службы, дал в честь Бальзака обед, достойный официального
приема. Представители местной власти пришли засвидетельствовать ему свое
почтение в салон госпожи Хакель. А затем, сев в кибитку с
колокольчиками, он отправился в Дубно. В Дубно он наконец смог лечь в
постель. Вот уже девять дней, как он колесил по вокзалам и мчался на
почтовых лошадях. Теперь он готовился пуститься в тридцатичасовое
путешествие через всю Украину. Перед его глазами предстал «великолепный
Бос протяженностью в 60 лье, настоящий европейский Бос.
По дороге я встречал группы крестьян и крестьянок, идущих на работу или
возвращающихся с работы. Они были веселы и распевали песни».
13 сентября на закате солнца Бальзак
прибыл в Верховню, которая походила «на своего рода Лувр, греческий
храм, золотистый от лучей заходящего солнца и возвышавшийся над
равниной».
Атала, Зеферина и Грингале, увидев
его, были поражены. Письмо, в котором он сообщал им о своем приезде,
пришло лишь через десять дней. |