Что касается меня, то я покуда
чувствую только повсеместную боль. Чувствую также, что я лишен
возможности периодически беседовать с читателем, и эта боль всего
сильнее…
Из писем Салтыкова-Щедрина после закрытия «Отечественных записок»
…И как он будет жить без своего редакционного дела?
Из переписки его друзей
Когда-то в самый разгар работы над
«Тёркиным» поэт признавался жене, что его «охватывает порой такое
тревожно-радостное чувство, такое ощущение честного счастья, как если
бы… совершил подвиг».
В одном же из стихотворений поздних лет он высказался о сделанном в свойственном ему улыбчивом, чуть ли не тёркинском тоне:
На дне моей жизни,
на самом донышке
Захочется мне
посидеть на солнышке,
На теплом пенышке.
И чтобы листва
красовалась палая
В наклонных лучах
недалекого вечера.
И пусть оно так,
что морока немалая —
Твой век целиком,
да об этом уж нечего.
Я думу свою
без помехи подслушаю,
Черту подведу
стариковскою палочкой:
Нет, все-таки нет,
ничего, что по случаю
Я здесь побывал
и отметился галочкой.
(«На дне моей жизни…», 1967)
Экое ведь приискал скромнейшее, «несерьезное» словечко, целомудренно скрадывая неиссякаемое «ощущение честного счастья»!..
Лишь после разгрома журнала и своей
собственной разлуки с ним, в разговоре с навестившими его, такими же
осиротевшими сотрудниками Александр Трифонович не скрыл этого ощущения,
сознания значительности совершенного:
«Нам всегда казалось, что кончится
„Н<овый> м<ир>" и над мачтами сомкнутся волны. Но вот я
читаю много писем, и не от писателей, а от читателей, пишут все —
учителя, слесари, инженеры, студенты, — пишут о нашей беде, и пишут так,
что я вижу: волны не сомкнулись, нет, не сомкнулись, — и мачта наша с
нашим флагом еще трепещет над волнами. Наше дело живет».
А двумя месяцами позже записывал:
«Новая волна читательских (и отчасти писательских) писем в связи с
получением на местах второго номера за подписью В. А. Косолапова. Волна
не сказать чтобы высокая, но дает и мне представление о том, что „там,
во глубине России" уже довольно хорошо понимали значение „Нового мира", и
собственную популярность мне суждено было ощутить в наибольшей, может
быть, мере в эти печальные, после-разгромные недели и месяцы».
Даже в вынужденно оставленной им
«крепостце» хотя и убывающие — кто по болезни, кто по воле начальства —
бойцы прежнего гарнизона некоторое непродолжительное время не только
старались довести до печати принятые еще самим Александром Трифоновичем
произведения, но ухитрялись «протаскивать» (по тогдашней терминологии)
новые, но написанные в прежнем «новомирском» духе, что, как
свидетельствовал близкий к журналу мемуарист, вызывало «очередные
конвульсии… приступы раздражения у идеологического начальства».
Бывшим «новомирцам» приходилось
нелегко. «…Все никак не могу приняться за дело. Не лежит душа ни к
чему», — записывал Кондратович, «милостиво» назначенный членом
редколлегии малоинтересного журнала «Советская литература на иностранных
языках». А от Лакшина Александр Трифонович услышал «грустное до
отчаяния признание… крик души для него необычный»: «Не могу ничего
работать. Руки не берут. Все обессмыслилось…» (Его «трудоустроили» в
журнал «Иностранная литература».)
Да и сам поэт постоянно возвращался к
горькой мысли: «М<ожет> б<ыть>, жизнь кончилась, осталось
дожитие, хоть и не верю в это, верю в жизнь, чую за собой еще силы и
возможности» (запись 22 февраля 1970 года); «Нечего скрывать от себя,
что жизнь, пожалуй, кончена, остается дожитие, обращенное вспять, на
„героический период" моей зрелости в „Новом мире"» (25 февраля).
Он задумывает книгу «16 лет в „Новом
мире"» и перечитывает дневниковые записи этой поры. Да и не без
какого-то ли расчета — быть может, в связи с давними, неотступными
мыслями о «Пане» — на самой последней июньской странице рабочей тетради
вновь переписаны (в первый раз это было сделано в марте 1969 года) стихи
из тетради тридцатых годов:
Батя, батя, где ты, где ты
Нынче носишься по свету?
Под какой ночуешь кровлей,
Жив, здоров ли?
От годов, трудов и злости
Может только стал горбатей:
Или вовсе паришь кости
На неведомом погосте,
Батя, батя…
За трудами на дачном участке приходили строки:
Все тоньше слой остатних дней,
Но не поникну в горести…
Незадолго до близящегося
шестидесятилетия, узнав о водворении видного генетика Жореса Медведева в
Калужскую психиатрическую больницу (частый тогда метод «полемики» с
диссидентами!), Твардовский поехал туда поговорить с врачами,
«посмотреть им в глаза» и высказал свое возмущение случившимся в
телеграмме Косыгину. Благодаря и его, в числе других, протесту
«больного» отпустили, зато юбиляру поступок стоил «умаления» в награде.
Ходила легенда, будто он в результате лишился звания Героя
Социалистического Труда и, узнав об этом, сказал: «А я не знал, что
Героя дают за трусость!»
Начальственное неблаговоление
отразилось и в печатных откликах на юбилей: в газете «Неделя» мою статью
«Поэт народного подвига» сильно сократили и на «сэкономленное» место
поставили заметку о гастролях третьестепенных французских артистов. В
статье же Сергея Наровчатова «За далью — даль» в «Новом мире» (1970.
№ 6) небыли упомянуты ни «Тёркин на том свете», ни «Дом у дороги».
В Смоленске, записывает поэт,
«утесняют сестру на службе (это синхронно — как со мной что-нибудь —
тотчас отзывается на моих)»; верного друга АлГрига, Дементьева,
увольняют из Института мировой литературы, неприятности возникают даже у
жен Кондратовича и Лакшина. Сам Александр Трифонович на писательском
съезде оказывается в одиночестве, его «не узнают» при встрече. Были и другие подобные последствия отставки.
На снимке еще недавних лет
Твардовский, кажется, пышет здоровьем, особенно по сравнению со стоящим
рядом худым и сгорбленным Ярославом Смеляковым. И кто бы мог подумать,
что «доходяга» пусть ненадолго, но переживет «здоровяка»…
Между тем еще 23 мая 1970 года в
рабочей тетради появились страшные своим спокойствием слова: «Все глубже
ухожу в тину-трясину безразличия ко всему, думы и предположения насчет
конца концов».
Десять дней спустя записи вообще оборвутся. Навсегда.
В своих дневниках 1970 года
Кондратович и Лакшин упоминали то о появившейся у Александра Трифоновича
еще в марте усталости, слабости, то об одышке, жалобах на эмфизему и
боли в ноге и руке. Летом он уже с трудом делал дарственные надписи на
своем двухтомнике, отправляемом многим поздравившим его с юбилеем.
Двадцать второго сентября у него
случился инсульт; отнялась правая половина тела, пострадала и речь. А 14
октября, уже в больнице, был обнаружен рак легких. По словам
мемуаристов, медики полагали, что хотя опухоль появилась (и не была
замечена врачами) еще года два назад, но события последних месяцев
сыграли роковую роль.
Заговорили о близком конце.
«Вверху» всполошились.
«На Старой площади (в ЦК. — А. Т-в)
недовольны болезнью Твардовского», — записал слова Косо-лапова Лакшин и
позже продолжал: «Каждый день начальник Кремлевки (так называемой
Кремлевской больницы на Воздвиженке, тогда проспекте Калинина. — А. Т-в)
звонит Демич<еву> и докладывает о состоянии Трифоныча…
М<арии> Ил<ларионов>не звонил референт Брежнева и сказал,
что отдано распоряжение сделать все возможное — предоставить любых
врачей и лекарства…»
Простодушная цензорша прояснила
причину этой озабоченности: «Только бы Твардовский не умер в нынешнем
году — это была бы крупная неприятность» (слишком очевидна была бы связь
с разгромом «Нового мира»).
Но богатырское здоровье позволило поэту еще больше года сопротивляться страшной болезни.
В феврале 1971-го Александра Трифоновича перевезли домой (хотя потом из-за ухудшения снова временно брали в больницу).
«Глаза синие, умные, — записывал часто
навешавший его Лакшин, — и несчастные, когда „слово мечется", как он
выразился, а его не схватишь… Я упомянул в связи с чем-то „Новый мир".
Он сказал: „…Это боль, это боль"».
«Правая рука — крупная, тяжелая,
неподвижно лежала на колене, — вспоминал Кондратович. — „Скрюченные
персты" — сразу же вспомнились его же слова об отцовской руке, руке
кузнеца. Скрюченные персты уже не разгибались много недель. Он подал
здоровую, левую, в ней была жизнь, в пожатии я почувствовал силу,
которую еще надо было немного сдерживать, и меня это очень обрадовало.
Потом я увидел, как он этой левой довольно легко достал из кармана
пижамы сигарету и, зажав в коленях коробок спичек, сам прикурил, и во
мне вспыхнула надежда: а вдруг, случаются же на свете чудеса!
И еще день был такой ослепительно
мартовский. Я шел сюда от Калужского шоссе кратчайшим путем, лесом.
Чистый звенящий наст слепил глаза, и надо было идти, глядя вниз, под
ноги, а на веки ложилось блаженное тепло. Такой же теплый свет лился
теперь в комнату, и он, улыбаясь, спросил: „Новости… Есть?"
Спросил, как прежде, только слова
теперь существовали отдельно, не связываясь в одну слитную фразу. И я
сказал, что кое-какие новости есть, и рассказал ему о них, и он слушал с
вниманием, весь подавшись вперед, а за окном виднелся кусочек дачного
участка с березами и елками, просвеченными мартовской синевой, маленький
кусочек Смоленщины, или Подмосковья, или самой России — все, что
осталось ему видеть каждый день. Но казалось, что он и этим доволен, он
улыбался, слушая новости и вглядываясь своими синими-синими глазами за
окно. И подумалось мне, что чудо и впрямь может случиться.
И тогда Александр Григорьевич
Дементьев, который тоже пришел проведать Александра Трифоновича, сказал:
„Давай-ка, Саша, пройдемся, ты же любишь ходить". С помощью Дементьева
он с удовольствием и без особого напряжения поднялся и, уверенно ступая
левой ногой и приволакивая правую — еще месяц назад она была совсем
неподвижна, — прошел всю длину комнаты и обратно. „Смотри, смотри, Саша,
сейчас гораздо лучше, чем в последний раз", — удивлялся Дементьев, и в
голосе его тоже слышалась надежда.
„Какой прекрасный день! — сказал я. — По всему видно — началась весна".
Сказать мне хотелось не то, мучительно хотелось сказать, что, может, все обернется по-другому, и болезнь пойдет вспять…
Почувствовав мое настроение, Александр
Григорьевич нашел осторожные слова моей и своей, нашей общей надежде:
„Да, Саша, хорошо на улице. Скоро все растает, не заметишь, как май
пройдет, и ты выйдешь под те вот березки…"
И слушая его и продолжая улыбаться,
Александр Трифонович в ответ медленно повел головой. Ни один мускул не
дрогнул на его лице, но смотрел он не за окно, а на нас, и медленно
повернул голову в одну сторону, затем — в другую. „Нет, — безмолвно
ответил он, — по траве я уже больше не пройдусь…"
Он все знал и ни на что не надеялся. И
был спокоен. Только улыбка медленно стала сходить с лица. И, по-моему,
он нас в это время не видел.
Я давно и отлично знал, что у
Твардовского сильный характер — это знали многие. Но я не мог даже
предположить все величие этого характера перед лицом самой смерти».
Он слабел и худел, но иной раз по-прежнему остро реагировал, если разговор касался того, что волновало.
Когда, еще в конце 1970 года,
Солженицыну присудили Нобелевскую премию, Александр Трифонович сказал
жене: «А ведь и нас вспомнят, как мы за него стояли», — и с улыбкой: —
«И мы — богатыри». Выслушав же прочитанную ему ругательную статью в
«Известиях» о новом лауреате проронил: «А я вот в нетях» (не в силах
протестовать, что ли?).
«Ожил, повеселел, когда я стал
вспоминать Маршака, — записывал Лакшин 15 Июля 1971 года, — даже
пытался, как прежде, передразнить его.
Как-то невольно повернулся разговор на
„Новый мир", я сказал о письмах, какие все еще идут, и что дело-то не
погибло. „Не погибло, не погибло!" — вдруг вскричал он с каким-то
ожесточением и азартом. „Не погибло!" — и рукой замахал».
А вот каким запечатлелся Александр Трифонович в памяти поэта Константина Ваншенкина:
Он, словно между дел
И словно их немало,
Средь комнаты сидел,
Задумавшись устало.
Ушла за дальний круг
Медлительная властность,
И проступила вдруг
Беспомощная ясность
Незамутненных глаз.
А в них была забота,
Как будто вот сейчас
Ему мешало что-то.
Он подождал, потом
(Верней, слова, ложитесь!)
Негромко и с трудом
Промолвил: — Покажитесь…
Я передвинул стул,
Чтоб быть не против света,
И он чуть-чуть кивнул,
Благодаря за это.
И, голову склоня,
Взглянул бочком, как птица,
Причислив и меня
К тем, с кем хотел проститься.
А «наверху» одни все еще не могли
уняться и бдительно следили, как бы не пропустить «лишнее» упоминание о
поэте или колючую строчку из его стихов, другие же, похоже, несколько
стеснялись всего содеянного и делали примирительные жесты: выдвинули на
Государственную премию чуть ли не четырехлетней давности сборник «Из
лирики этих лет» (1967).
Мария Илларионовна возмущалась этим
запоздалым «ласкательством». Сам же лауреат был доволен, пока не увидел
себя в списке награжденных рядом с затеявшим гроссмановскую «историю»
Вадимом Кожевниковым. Отчаянно замахал руками: «Ну-ну-ну!» (что было у
него знаком крайнего недовольства).
Как раз в эти дни мы приехали в Пахру
вместе с вдовой Тарасенкова, Марией Иосифовной Белкиной, которую
Александр Трифонович знал и любил с молодых лет.
Страшно исхудалый, он сидел в комнате с большим окном, откуда глядела поздняя осень.
— Рад… рад… — Он почти не мог
говорить, но когда еще подошли дачный сосед Григорий Бакланов и АлГриг и
разговор зашел о чем-то, всех тогда волновавшем, вдруг со страстью и
болью воскликнул: «Да! Да!! Да!!!»
И было в этом что-то, напоминавшее
эпизод из «Тёркина», когда смертельно раненный в разгаре боя командир
крикнул замешкавшимся было бойцам:
— Вперед, ребята!
Я не ранен. Я — убит…
Полтора месяца спустя, 18 декабря 1971 года, Твардовского не стало.
Он умер во сне, глухой ночью.
Незадолго до того стал зябнуть, его укрыли. И, быть может, в гаснущем
сознании прошло что-то близкое мыслям любимого героя, совестившегося
спать в тепле, когда «в поле вьюга-завируха, в трех верстах гудит
война»:
Ах, как холодно в дороге
У объезда где-нибудь,
Как прохватывает ветер,
Как луна теплом бедна.
Ах, как трудно все на свете:
Служба, жизнь, зима, война.
Кончина поэта стала для начальства
серьезной «неприятностью»: как бы чего не вышло! Запричитал же вдруг
старый писатель Леонид Борисов над гробом Зощенко: «Миша, дорогой,
прости нас, дураков, мы тебя не защитили, отдали тебя убийцам…» С той
поры усопшие попадали под бдительную «опеку». «Только умер, а те, кого
он ненавидел, уже тащат его к себе, — негодовал Твардовский, слушая
рассказ Бека о проводах Паустовского. — Уже Михаил Алексеев (один из
пресловутых „одиннадцати". — А. Т-ов) выступает над гробом. Умрешь — и с
тобой сделают то же» (из дневника А. Бека).
«Настоящая стратегическая операция
готовится, как перед сражением», — записал в дневнике Лакшин вдень
похорон, 21 декабря 1971 года, увидев у Центрального дома литераторов,
где проходили прощание и панихида, «разводы милиции, цепи военных». Но
операция началась много раньше — с работы над официальным извещением о
смерти (здесь, как иронически писал один из «новомирцев» Л. Левицкий,
«был установлен ранг покойного» — «выдающийся поэт») и некрологом (где в
числе его произведений не были упомянуты ни «Тёркин на том свете», ни
даже «Дом у дороги»), а также с цензурования (трудно тут иное слово
употребить!) списка ораторов на панихиде и на кладбище.
«Как клеймятся порядки старой России.
Какие слова выискиваются, когда обличаются произвол и безобразия
царского самодержавия, — писал в дневнике Левицкий. — Но можно ли себе
представить, чтобы в самые мрачные годы досоветской России ближайшие
друзья умершего писателя были бы лишены возможности высказаться о нем на
панихиде?»
«Если завтра будет какая накладка —
головы полетят», — передавалась чья-то то ли угрожающая, то ли пугливая
фраза. В Союз писателей приезжал «сам» Шауро, уговаривал Марию
Илларионовну «доверять комиссии по похоронам» («У нас все продумано»),
величал Твардовского «подвижником» и вынужден был выслушать от вдовы
несколько резких слов: «Но ведь это вы его сняли…»
Незадолго до начала панихиды поток
шедших проститься с поэтом неожиданно поредел. Потом выяснилось, что
«вежливый кордон» пускать перестал: панихида, мол, уже началась.
«В час дня, после того как в почетном
карауле отметились лучшие друзья покойного — Софронов, травивший
Твардовского в „Огоньке", и Овчаренко, клеймивший А. Т. как носителя
враждебной идеологии, на сцену выползло союзное начальство и
расположилось вокруг гроба», — свидетельствует Левицкий.
Били все, кому не жалко,
Уложили наповал.
Вот стоят у катафалка
Те, кто бил и мордовал.
Знаем, знаем их замашки —
Супермены, туз к тузу.
У них речи на бумажке
И слезиночка в глазу.
Стихи эти, написанные поэтом Дмитрием
Сухаревым по другому поводу (не одного Твардовского тогда затравили), и в
данном случае к месту!
Речи произносили Алексей Сурков («к
ужасу семьи», отмечает Лакшин: слишком памятна была роль оратора в
событиях 1954 года), Григол Абашидзе (от имени многонациональной
литературы), генерал Востоков («сплошные штампы», по отзывам
провожавших), Сергей Наровчатов, Константин Симонов, единственный
упомянувший о «Новом мире», произнесший слова: «великий поэт», а на
кладбище Михаил Дудин и Михаил Луконин, — почти все — далекие от
покойного люди, как и те, кто «обновлял» редколлегию «Нового мира»!
Свою долю в напряженную атмосферу
похорон внес Солженицын. Родные поэта предлагали ему проститься с
Александром Трифоновичем накануне, в морге, где собрались близкие
покойного. Однако Александр Исаевич сослался на занятость, явно желая,
чтобы его прощание с поэтом имело публичный характер и получило огласку.
Несмотря на все принятые меры, чтобы
не пропустить Солженицына на панихиду, он все же проник в Центральный
дом литераторов, и это «эффектное» появление произвело сенсацию среди
зарубежных корреспондентов, для которых «героем дня» стал он. Продолжал
Александр Исаевич привлекать к себе внимание и на Новодевичьем кладбище,
где картинно осенил гроб крестом.
Когда панихида закончилась и люди
стали покидать зал, произошел примечательный эпизод,
засвидетельствованный и Лакшиным, и Левицким:
«Какая-то женщина закричала в толпе:
„И это все? А почему никто не сказал о том, что последняя поэма
Твардовского не была напечатана? Почему не сказали о том, почему, за что
сняли его из редакторов „Нового мира""?» (Лакшин);
«…Какая-то женщина в очках негромким
голосом сказала, что никто не упомянул главного. Никто не сказал о
совести Твардовского, о том, что его последняя поэма была запрещена и
что рот ему заткнули раньше, чем закрылись его глаза» (Левицкий).
При небольших расхождениях эти,
дополняющие одна другую, записи сохранили прозвучавший после «казенных»,
по отзыву Давида Самойлова, речей искренний и взволнованный голос,
который подал тот, к кому поэт всю жизнь обращался и чьим мнением
дорожил:
Читатель!
Друг из самих лучших,
Из всех попутчиков попутчик,
Из всех своих особо свой…
(«За далью — даль»)
Много лет назад Вениамин Каверин,
припомнив известное изречение: юбилей — это день заслуженных
преувеличений, посетовал на то, что наша литература знала слишком много
незаслуженных преуменьшений.
Увы, не избежал этого и герой нашей книги. И не только при жизни, но и за те почти сорок лет, которые прошли после его кончины.
Сначала по-прежнему годами держали под
цензурным спудом и «Тёркина на том свете», и — в особенности — «По
праву памяти», где, по докладу начальника Главлита, мало того что
советское общество 1930–1940-х годов автор «оценивает… как искалеченное и
развращенное… способное на любое предательство ради достижения „высшей
цели" и бездумного возвеличивания вождя» и говорит о «реальной опасности
возрождения нового культа личности», но и «открыто выступает против
какого-либо контроля в области идеологии, который он называет „опекой"
над мыслями».
Замалчивали деятельность поэта как
главного редактора «Нового мира», — словно и не было этого! И если,
например, выходила книга об Овечкине, там не найти было ни слова о том,
кто же и где опубликовал восславляемые в ней «Районные будни».
А уж в какую тягость руководству и
«помощникам партии» становился очередной юбилей покойного! Обделать бы
все тихохонько да смирнехонько, как говаривал незабвенный щедринский
лицемер Иудушка, без «эксцессов»… как на похоронах!
«Но не о нем хлопоты, — горько и
гневно записывал в пору семидесятилетия со дня рождения „виновника
торжества" известный белорусский писатель Алесь Адамович, — он великий
поэт и таким пребудет над всеми оценками. О нас хлопоты и речь.
…Какие мы без Тв.? Да вот такие, какие
есть… И при нем мы кое-что бы постеснялись гов<орить> так, как
гов<орим> сегодня…
Когда возникнет в литературе еще
фигура, перед которой стыдно будет (даже если он и не читает тебя) за
полуправду и т. п.? Когда? Но и тогда Т. будет недоставать.
…Мы его забыли? Или — себя?»
Невозможно переоценить все сделанное в
этой обстановке вдовой поэта. С именем Марии Илларионовны связаны самые
заметные публикации его дотоле не печатавшихся стихов, сборники статей и
писем Твардовского о литературе, а также ряд новых изданий его
произведений.
Начатую ею в более поздние годы
публикацию рабочих тетрадей поэта, содержащих драгоценные дневниковые
записи, затем продолжили дочери — доктор исторических наук Валентина
Александровна и художница Ольга Александровна. Ими была составлена книга
«Я в свою ходил атаку…», куда вошли дневники военных лет и тогдашняя
переписка с женой, дающая представление о роли, которую сыграла Мария
Илларионовна в его творчестве своими замечаниями и советами.
Все эти публикации имели огромное
значение не только в пору застоя 1970-х и начала 1980-х годов, но и
совсем в иную пору, когда крикливые «поминки по советской литературе»,
как называлась одна из нашумевших бойких статей на рубеже XX–XXI веков, не обошли стороной и Твардовского — и как поэта, и
как редактора журнала, который, видите ли, был недостаточно смел и
последователен в критике советского режима.
«Мне думается, — писал недавно, споря с
подобными высказываниями, Даниил Гранин, — „Новый мир" поддерживал в
течение многих лет очищающую работу мысли. Нужно было разгрести авгиевы
конюшни зла, предрассудков, вывихов сознания… И многое тут было сделано
„Новым миром"».
Вспоминается сказанное некогда
Герценом об отношении современного ему молодого поколения к
«предшественникам, выбивавшимся из сил, усиливаясь стащить с мели
глубоко врезавшуюся в песок барку нашу»: «Оно <поколение> их не
знает, забыло, не любит, отрекается от них, как от людей менее
практических, дельных, менее знавших, куда идут; оно на них сердится и
огулом отбрасывает их, как отсталых… Мне ужасно хотелось бы спасти
молодое поколение от исторической неблагодарности и даже от исторической
ошибки».
Верные и злободневные слова!
К счастью, наиболее вдумчивые и чуткие
из нового литературного поколения прекрасно знают, с личностью какого
масштаба имеют дело.
Твардовский «был частью советского
литературного истеблишмента, — писал десять лет назад известный прозаик
Олег Павлов, — но так и не стал своим среди тогдашнего литературного
барства: повернул дело своей жизни, саму свою жизнь против его
сладенькой лжи — сделался отщепенцем, неудачником, потерял и чин
литературный, и привилегии, и журнал. Он встал на сторону униженных и
оскорбленных своего времени, хоть мог бы пировать с победителями…»
Что к этому добавишь?!
В последнем полученном мной от
Александра Трифоновича письме (от 5 июля 1970 года) он шутливо
благодарил за то, как говорится далее, что «Вы еще 10 лет назад
бабахнули обо мне в „Известиях"», и заключал: «Буду рад, если и к
70-летию моему — буду ли я или не буду жив к той поре — Вам не придется
пожалеть об этих и иных Ваших добрых словах о Вашем покорном слуге
(какие были прекрасные обороты письменной речи в старину!) —
А. Твардовском».
В той заметке к пятидесятилетию поэта, о которой он упомянул, Твардовский был назван одним из величайших русских поэтов.
И я поныне не жалею о сказанном.
В течение десятилетий что бы ты ни писал о Твардовском, всё вспоминались его строки:
Я не то еще сказал бы, —
Про себя поберегу.
Я не так еще сыграл бы, —
Да и теперь эта книга хотя и подводит
некий итог авторских трудов, но, разумеется, никак не может считаться
«истиной в последней инстанции».
Как писал покойный историк Михаил Гефтер, «впереди еще Твардовский, вновь понятый и заново открытый веком XXI-м».
Кто доскажет, кто дослышит —
Угадать вперед нельзя.
(«Василий Тёркин»)
Возможно, будущий исследователь оспорит иное (или даже многое) из здесь написанного.
Что ж, мне остается повторить мужественные и прекрасные слова современного поэта Дмитрия Сухарева:
Кто-то нас перебивает —
Поприветствуем его!
|