«Мужик пришел из Починка…» — едва ли не
впервые в литературе упоминает о родных местах героя этой книги в своих
очерках-«письмах» «Из деревни» (1872) профессор-агрохимик Александр
Николаевич Энгельгардт, бывший декан петербургского Земледельческого
института, арестованный за то, что, по словам судей, внушал студентам
демократические идеалы, и высланный в свое смоленское имение.
Более чем полвека спустя молодой поэт
Александр Твардовский с нежностью напишет о «маленькой моей, глухой
станции родимой» — Починке, «однофамилице» множества подобных российских
поселений.
Но истинная его родина — в еще более
глухих местах, куда и сейчас-то не так просто добраться. А раньше!..
Заглянем снова в энгельгардтовские «письма»:
«Моросил осенний дождик. Дорога, которую
исправляет только божья планида да проезд губернатора, от постоянных
дождей совершенно размокла.
Грязь, слякоть, тряская телега,
промокший и как-то осунувшийся Никита (работник Энгельгардта… и тезка
героя будущей поэмы Твардовского. — А. Т-в) в лаптях, порыжевшие луга,
тощий кустарник». И вроде бы нелогичное заключение: «Невзрачная, но
все-таки милая сердцу страна…»
Вряд ли, впрочем, губернаторские
маршруты когда-либо пролегали вблизи хутора Столпова, где 21 июня 1910
года родится будущий поэт, — местности, как сказано в его автобиографии,
«довольно дикой, в стороне от дорог». В книге «За далью — даль» тоже
говорится о
…той небогатой, малолюдной,
Негромкой нашей стороне,
Где меж болот, кустов и леса
Терялись бойкие пути…
Эта невзрачная, «незавидная» сторона
навсегда осталась близка Твардовскому. «Каждый километр пути, каждая
деревушка, перелесок, речка — все это для человека, здесь родившегося и
проведшего годы юности, свято особой, кровной святостью, — напишет он,
очутившись там уже в годы войны. — Все это часть его собственной жизни,
что-то глубоко внутреннее и бесконечно дорогое».
И еще много раз будет поэт возвращаться
мыслью к «малой родине», своей для каждого, которая «со своим особым
обликом, со своей — пусть самой скромной и непритязательной — красотой
предстает человеку в детстве, в пору памятных на всю жизнь впечатлений
ребяческой души, и с нею, этой отдельной и личной родиной, он приходит с
годами к той большой родине, что обнимает все малые…».
Что ж говорить о том «клочке земли» (12
десятин, болотистых, заросших лозняком), приобретенном отцом, Трифоном
Гордеевичем, в 1909 году у потомков знаменитого адмирала Нахимова! «С
ним (этим „клочком". — А. Т-в), — писал Твардовский, — связано все
лучшее, что есть во мне — поэтическая способность. Более того — это я
сам как личность».
И если в ранней молодости, пришедшейся
на годы огромных и во многом катастрофических перемен, он еще не ощущал
этой томительной связи (к которой мы еще вернемся), то потом, особенно в
последнюю пору жизни, самый заветный, дорогой, волновавший его (и, увы,
не осуществленный) творческий замысел был неразрывен с жаждой
воскресить, художественно запечатлеть «неповторимый и сошедший с лица
земли мирок», ставший истоком писательской судьбы.
Роман, о котором мечтал Твардовский,
имел бы нескрываемо автобиографический характер и недаром должен был
называться «Пан», как с насмешливым отчуждением именовали в округе
Трифона Гордеевича за то, что всячески подчеркивал свою независимость,
отличный от деревенского склад жизни.
Если отношения сына с отцом были очень
сложны и часто мучительны, то нежное и благодарное чувство к матери он
пронес через всю жизнь.
Она была одной из дочерей разорившегося,
захудалого дворянина-однодворца Плескачевского. От его поместья
Плескачи к началу XX века давно ничего не осталось. Семья вела чисто
крестьянский образ жизни, и Мария Митрофановна «по крестьянству» умела
все. «Мать моя… была всегда очень впечатлительна и
чутка ко многому, что находилось вне практических, житейских интересов
крестьянского двора, хлопот и забот хозяйки в большой многодетной семье.
Ее до слез трогал звук пастушьей трубы где-нибудь вдалеке за нашими
хуторскими кустами и болотцами, или отголосок песни с далеких
деревенских полей, или, например, запах первого молодого сена, вид
какого-нибудь одинокого деревца и т. п.».
Этот маленький, любовно выполненный
портрет заметно выделяется на общем, сдержанном и скуповатом на детали
фоне автобиографии поэта и перекликается со стихотворением, посвященным
ей же:
И первый шум листвы еще неполной,
И след зеленый по росе зернистой,
И одинокий стук валька на речке,
И грустный запах молодого сена,
И отголосок поздней бабьей песни,
И просто небо, голубое небо —
Мне всякий раз тебя напоминают.
Оно написано в пору, когда сама поэзия
автора была «еще неполной», не развернувшейся во всю свою мощь и
трагедийность, но по лаконизму, по выраженному здесь скрытному, но
сильно ощутимому чувству стоит наравне с лирикой поздних зрелых лет.
Еще от одного человека в семье веяло на
мальчика теплом и любовью. Судя по некоторым записям поэта 1950-х годов,
«начальные слова» «Пана» могли быть таковы:
«Дед мой, Гордей Васильевич, служил…
солдатскую службу в Варшаве, в крепостной артиллерии, в звании
бомбардира-наводчика. Помню его черный с красной окантовкой мундир, в
который он обряжался, отправляясь пешком за 50 верст в город за своей
немалой по тем временам пенсией — 3 руб. в месяц.
…Умер он глубоким стариком.
…Смерть деда произошла буквально на моих глазах, я помню ее до подробностей, хотя было мне тогда не больше четырех лет».
Это, одно из сильнейших впечатлений ранних лет запечатлено в стихах:
Мне памятно, как умирал мой дед,
В своем запечье лежа терпеливо,
И освещал дорогу на тот свет
Свечой, уже в руке стоявшей криво.
Мы с ним дружили.
Он любил меня.
Я тосковал, когда он был в отлучке,
И пряничного ждал себе коня,
Что он обычно приносил с получки.
И вот он умер,
И в гробу своем,
Накрытом крышкой, унесен куда-то.
И нет его, а мы себе живем, —
То первая была моя утрата…
И словно вдруг за некоей чертой
Осталось детства моего начало.
Я видел смерть, и доля смерти той
Мне на душу мою ребячью пала.
(«Мне памятно, как умирал мой дед…»)
В отличие от почти не умевшей писать
Марии Митрофановны Трифон Гордеевич был не только грамотным, но, по
выражению сына, «даже начитанным по-деревенски». Долгими зимними
вечерами читал детям вслух Пушкина с Гоголем, Лермонтова и Некрасова,
Никитина и А. К. Толстого. Он и наизусть помнил много стихов, например,
почти всего ершовского «Конька-Горбунка», и петь любил.
Твардовский, по его улыбчивому
свидетельству, «считался вторым после отца грамотеем и книгочеем в
семье», да еще и сам стал сочинять стихи (как будет вспоминать
однокашница, «порог школы он переступил уже с рифмой»). Недаром именно
ему Трифон Гордеевич, году в двадцатом, вручил том Некрасова,
вымененный… на картошку на базаре, куда тот, видимо, попал из
какой-нибудь барской библиотеки. Вскоре мальчик знал наизусть многое из
этой «заветной», «самой дорогой» для него на всю жизнь книги.
Нескончаемым источником разнообразнейших
впечатлений стала отцовская кузница, где Трифон Гордеевич, по
свидетельству поэта, замечательный мастер, исподволь обучал делу и
сыновей (старший, Константин, унаследует родительскую профессию):
На малой той частице света
Была она для всех вокруг
Тогдашним клубом, и газетой,
И академией наук.
И с топором отхожим плотник,
И старый воин — грудь в крестах,
И местный мученик-охотник
С ружьишком ветхим на гвоздях;
И землемер, и дьякон медный,
И в блестках сбруи коновал,
И скупщик лиха Ицка бедный, —
И кто там только не бывал!
Там был приют суждений ярых
О недалекой старине,
О прежних выдумщиках-барах,
Об ихней пище и вине;
О загранице и России,
О хлебных сказочных краях,
О боге, о нечистой силе,
О полководцах и царях;
О нуждах мира волостного,
Затменьях солнца и луны,
О наставленьях Льва Толстого
И притесненьях от казны…
Эта яркая страница прошлого возникнет перед читателями много лет спустя в книге «За далью — даль».
При всем своеобразии и неординарности
Трифона Гордеевича его трудный, заносчивый, амбициозный, если не сказать
склонный к авантюрам (он не раз был обуреваем всякими несбыточными
проектами), характер наложил тяжкий отпечаток на судьбу сына. |