Русский романтизм принято делить на несколько периодов: на­чальный (1801—1815), зрелый (1815—1825) и период последекабристского развития. Однако по отношению к начальному периоду ус­ловность этой схемы бросается в глаза. Ибо заря русского романтиз­ма связана с именами Жуковского и Батюшкова, поэтов, чье творче­ство и мироощущение трудно ставить рядом и сравнивать в рамках одного периода, настолько различны их цели, устремления, темпера­менты. В стихах обоих поэтов еще ощущается властное влияние про­шлого — эпохи сентиментализма, но если Жуковский еще глубоко укоренен в ней, то Батюшков гораздо ближе к новым веяниям. Бе­линский справедливо отмечал, что для творчества Жуковского ха­рактерны "жалобы на несвершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастии, которое Бог знает в чем состо­яло”. Действительно, в лице Жуковского романтизм делал еще свои первые робкие шаги, отдавая дань сентиментальной и меланхоличес­кой тоске, смутным, едва уловимым сердечным томлениям, одним словом, тому сложному комплексу чувств, который в русской крити­ке получил название "романтизм средних веков”. Совсем иная атмо­сфера царит в поэзии Батюшкова: радость бытия, откровенная чув­ственность, гимн наслаждению. Пластичность и изящная определен­ность формы сближает его с классической литературой античности.

Жуковского по праву считают ярким представителем русского эстетического гуманизма. Чуждый сильным страстям, благодуш­ный и кроткий Жуковский находился под заметным влиянием идей Руссо и немецких романтиков. Вслед за ними он придавал большое значение эстетической стороне в религии, морали, общест­венных отношениях. Искусство приобретало у Жуковского религи­озный смысл, он стремился увидеть в искусстве "откровение” выс­ших истин, оно было для него "священным”. Для немецких роман­тиков характерно отождествление поэзии и религии. То же самое мы находим и у Жуковского, который писал: "Поэзия есть Бог в святых мечтах земли”. В немецком романтизме ему особенно близ­ким было тяготение ко всему запредельному, к "ночной стороне души”, к "невыразимому” в природе и человеке. Природа в поэзии Жуковского окружена тайной, его пейзажи призрачны и почти не­реальны, словно отражения в воде:

Как слит с прохладою растений фимиам!
Как сладко в тишине у брега струй плесканье!
Как тихо веянье зефира по водам
И гибкой ивы трепетанье!

Чувствительная, нежная и мечтательная душа Жуковского как будто сладко замирает на пороге "оного таинственного света”. Поэт, по меткому выражению Белинского, "любит и голубит свое страдание”, однако страдание это не уязвляет его сердце жестоки­ми ранами, ибо даже в тоске и печали его внутренняя жизнь тиха и безмятежна. Поэтому, когда в послании к Батюшкову, "сыну неги и веселья”, он называет поэта-эпикурейца "родным по Музе”, то трудно поверить в это родство. Скорее мы поверим добродетельному Жуковскому, который дружески советует певцу земных наслажде­ний: "Отвергни сладострастья погибельны мечты!”

Батюшков — фигура во всем противоположная Жуковскому. Это был человек сильных страстей, а его творческая жизнь оборва­лась на 35 лет раньше его физического существования: совсем мо­лодым человеком он погрузился в пучину безумия. Он с одинако­вой силой и страстью отдавался как радостям, так и печалям: в жизни, как и в ее поэтическом осмыслении, ему — в отличие от Жуковского — была чужда "золотая середина”. Хотя его поэзии также свойственны восхваления чистой дружбы, отрады "смирен­ного уголка”, но его идиллия отнюдь не скромна и не тиха, ибо Ба­тюшков не мыслит ее без томной неги страстных наслаждений и опьянения жизнью. Временами поэт так увлечен чувственными ра­достями, что готов безоглядно отринуть гнетущую мудрость науки:

Ужели в истинах печальных
Угрюмых стоиков и скучных мудрецов,
Сидящих в платьях погребальных
Между обломков и гробов,
Найдем мы жизни нашей сладость?
От них, я вижу, радость
Летит, как бабочка от терновых кустов.
Для них нет прелести и в прелестях природы,
Им девы не поют, сплетаясь в хороводы;
Для них, как для слепцов,
Весна без радости и лето без цветов.

Подлинный трагизм редко звучит в его стихах. Лишь в конце его творческой жизни, когда он стал обнаруживать признаки душевного недуга, под диктовку было записано одно из его последних стихотво­рений, в котором отчетливо звучат мотивы тщеты земного бытия:

Ты помнишь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родился человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.