Беседуя с Грушницким в самом начале повести «Княжна Мери», Печорин с основательностью знатока оценивает внешность княжны:
«-Эта княжна Мери прехорошенькая, - сказал я ему. – У неё такие
бархатные глаза – именно бархатные, я тебе советую присвоить это
выражение, говоря об её глазах: нижние и верхние ресницы так длинны, что
лучи солнца не отражаются в её зрачках. Я люблю эти глаза без блеска,
они так мягки, они будто бы тебя гладят… - Впрочем, кажется, в её лице
только и есть хорошего… А что, у неё зубы белы? Это очень важно.
<…>
-Ты говоришь об хорошенькой женщине, как об англинской лошади, - сказал Грушницкий с негодованием.
-Mon cher, - отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон: - je
méprise les femmes pour ne pas les aimer, car autrement la vie serait un
mélodrame trop ridicule» [Милый мой, я презираю женщин, чтобы не любить
их, потому что иначе жизнь была бы слишком смехотворной мелодрамой].
Конечно, Печорин «шутит» с Грушницким, нарочито цинично отзываясь о
девушке, привлёкшей внимание приятеля и будущего врага. Но в
наигранно-пышной фразе о презрении к женщинам, не случайно произнесённой
по-французски (на языке, предписанном светским этикетом и отмеченном
условностью, литературностью), может заключаться и вполне серьёзная
мысль. В конце концов, разве в том, как лермонтовский герой ведёт себя с
женщинами и отзывается о них, нет хотя бы малой толики презрения? Ну,
например: «Одно мне всегда было странно; я никогда не делался рабом
любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем
непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? – оттого ли,
что я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись
выпустить меня из рук? или это – магнетическое влияние сильного
организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным
характером?
Надо признаться, что я, точно, не люблю женщин с характером: их ли это дело!..»
Или разве совсем уж несерьёзен Печорин, когда делает такое
заключение, отнюдь не свидетельствующее об уважительном отношении к
прекрасному полу: «Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу? Я
помню, одна меня полюбила за то, что я любил другую. Нет ничего
парадоксальнее женского ума: женщин трудно убедить в чём-нибудь, надо их
довести до того, чтобы они убедили себя сами; порядок доказательств,
которыми они уничтожают свои предубеждения, очень оригинален; чтоб
выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своём все школьные
правила логики. Например, способ обыкновенный:
Этот человек любит меня – но я замужем, - следовательно, не должна его любить.
Способ женский:
Я не должна его любить – ибо я замужем, - но он меня любит, -
следовательно… тут несколько точек, ибо рассудок уж ничего не говорит, а
говорят большею частию язык, глаза и, вслед за ними, сердце, если оное
имеется.
<…>
С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают <…>, их столько
раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной,
поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали
Нерона полубогом…»
И Печорин, женщин, по собственному признанию, любящий более всего на
свете, сейчас не иронизирует: «<…> Ведь я не в припадке досады и
оскорблённого самолюбия стараюсь сдёрнутьс них то волшебное покрывало,
сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, всё, что я говорю о
них, есть только следствие –
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.»
В подкрепления собственного нелицеприятного и не очень лестного
суждения о дамах Григорий Александрович ссылается на мнение доктора
Вернера: «Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о
котором рассказывает Тасс в своём «Освобождённом Иерусалиме». «Только
приступи, - говорил он, - на тебя полетят со всех сторон такие страсти,
что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка,
презрение… Надо только не смотреть, а идти прямо; мало-помалу чудовища
исчезают, и открывается перед тобой тихая и светлая поляна, среди
которой цветёт зелёный мирт, - зато беда, если на первых шагах сердце
дрогнет, и обернёшься назад!»
Итак, у читателя есть некоторые основания полагать, что в отношении
Печорина к женщинам заключена доля цинизма и что, соответственно,
Григорий Александрович может отзываться «о хорошенькой женщине, как об
англинской лошади» не только чтобы побесить Грушницкого. Не оценивает ли
и вправду Печорин женскую прелесть по цвету глаз и размеру зубов?
(Хотя, конечно, конечно не только таким образом – но и таким – тоже!)
Впрочем, соотнесение женщины с лошадью обнаруживается не только в
описании этой беседы Печорина с Грушницким. Эта параллель повторяется в
романе Лермонтова столь часто, столь настойчиво (почти «навязчиво»), что
её никак нельзя счесть случайною.
Итак, примеры.
В «Бэле», первой главе «Героя нашего времени» простодушный Максим
Максимыч, восхищённо вспоминает коня Казбича Карагёза, сравнивая глаза
скакуна с глазами прекрасной горской княжны; как тут не вспомнить
рассуждения Печорина о глазах княжны Мери, вызывающие возмущение
Грушницкого: «А лошадь его славилась в целой Кабарде, - и точно, лучше
этой лошади ничего выдумать невозможно. Недаром ему завидовали все
наездники и не раз пытались её украсть, только не удавалось. Как теперь
гляжу на эту лошадь: вороная как смоль, ноги – струнки, и глаза не хуже,
чем у Бэлы <…>».
Этот взгляд, позволяющий обнаружить общее в лошади и женщине, роднит
Максима Максимыча с «естественными людьми» – горцами. В песне, которую
поёт Казбич, конь сравнивается с прекрасной женщиной, и сравнение это не
в пользу красавицы: «Долго, долго молчал Казбич; наконец, вместо
ответа, он затянул старинную песню вполголоса:
Много красавиц в ауле у нас,
Звёзды сияют во мраке их глаз.
Сладко любить их – завидная доля;
Но веселей молодецкая воля.
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.»
Это были прямые сопоставления. Но в «Герое нашего времени» немало и
сходных событий, ситуаций, в которых сходная роль отведена женщинам и
лошадям. Первый приходящий на память пример – похищение Бэлы. Азамат
привозит Бэлу Печорину в обмен на помощь в похищение Казбичева коня.
Получается простая схема из курса политэкономии: «товар (Бэла) = товар
(Карагез)». Обмениваемые товары, как известно, должны быть эквивалентны…
Лошадь и Бэла ещё раз встретятся в одном и том же эпизоде романа.
Рассказывает Максим Максимыч: «Смотрю: Печорин на скаку приложился из
ружья… <…> …Выстрел раздался, и пуля перебила заднюю ногу лошади;
она сгоряча сделала ещё прыжков десять, споткнулась и упала на колени.
Казбич соскочил, и тогда мы увидели, что он держал на руках своих
женщину, окутанную чадрою… Это была Бэла… бедная Бэла! – Он что-то нам
закричал по-своему и занёс над нею кинжал… Медлить было нечего: я
выстрелил в свою очередь, наудачу <…>. Когда дым рассеялся, на
земле лежала раненая лошадь и возле неё Бэла <…>».
Ранение лошади Печориным предшествует кинжальному удару Казбича,
более того, именно выстрел, сделанный лермонтовским героем, побуждает
похитителя убить свою жертву. Григорий Александрович оказывается
невольным убийцей горянки; от ран мучаются и лошадь, и женщина. Обе
лежат рядом…
Ещё одно преследование, ещё одна неудачная погоня: Печорин скачет
вслед уехавшей Вере. Возлюбленную он не настиг, а коня загнал насмерть.
Одинаково реагирует Григорий Александрович на реплику Максима
Максимовича, бестактно напомнившего о Бэле, и на увиденный им у дороги
труп своего загнанного коня. Пример первый: «-А помните наше житьё-бытьё
в крепости? <…> А Бэла?..
Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся…
-Да, помню! – сказал он, почти тотчас принуждённо зевнув…».
Пример второй: «За несколько вёрст от Есентуков я узнал близ дороги
труп моего лихого коня; седло было снято – вероятно, проезжим казаком, -
и вместо седла на спине его сидели два ворона. – Я вздохнул и
отвернулся!..»
Оба раза – вздохнул и отвернулся…
И ещё одна цитата. Печорин, желая досадить княжне Мери, покупает
ковёр, который желала приобрести княжна Мери, и покрывает им, как
попоной, свою лошадь: «Вчера я её встретил в магазине Челахова; она
торговала чудесный персидский ковёр. Княжна упрашивала свою маменьку не
скупиться: этот ковёр так украсил бы её кабинет!.. Я дал 40 рублей
лишних и перекупил его; за это я был вознаграждён взглядом, где блистало
самое восхитительное бешенство. Около обеда я велел нарочно провести
мимо её окон мою черкесскую лошадь, покрытую этим ковром. Вернер был у
них в это время и говорил мне, что эффект этой сцены был самый
драматический. Княжна хочет проповедовать против меня ополчение; я даже
заметил, что уж два адъютанта при ней со мною очень сухо кланяются,
однако всякий день у меня обедают».
Параллель несомненная: ковёр, который не достался княжне, получила
лошадь; княжна взбешена - она словно ревнует к черкесскому скакуну, как к
женщине-сопернице.
В чём же смысл этой соотнесённости? Очевидно, она указывает на такую
нравственную черту главного героя, как пренебрежение свободой и
ценностью другого человека, особенно женщины. Печорин привык женщин
подчинять, властвовать над ними, управлять ими: похитил, разлучив с
родными, Бэлу, ради жестокой игры предпринял психологический
эксперимент, влюбив в себя княжну Мери; измучил своей любовью Веру.
Лошадь покорна человеку, Печорин добивается, чтобы женщины были покорны
ему.
В пренебрежении женской душой, её миром Печорин похож на горцев.
Кстати, лермонтовский герой желает походить на горца и щеголяет своей
«черкесской» посадкой и щегольской горской одеждой: «Я думаю, казаки,
зевающие на своих вышках, видя меня скачущего без нужды и цели,
долго мучились этою загадкой, ибо, верно, по одежде приняли меня за
черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхом я
больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касается
до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного
галуна лишнего, оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком
длинный, не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны с
всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска тёмно-бурая. Я долго
изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как
признавая моё искусство в верховой езде на кавказский лад. Я держу
четырёх лошадей: одну для себя, трёх для приятелей, чтоб не скучно было
одному таскаться по полям; они берут моих лошадей с удовольствием и
никогда со мной не ездят вместе».
Кстати, и кличка любимого коня Печорина – Черкес.
Но «черкесский» облик лермонтовского героя – не более чем видимость и
модничанье. Настоящий горец одет совсем не по-щегольски: «Бешмет всегда
изорванный, в заплатках, а оружие в серебре».
Различно и отношение русского офицера, с одной стороны, и горцев, с
другой, к скакунам. Горцы привязаны к своим лошадям, как самым дорогим
друзьям, и владение лошадью – абсолютное счастье. Так счастлив Азамат,
получив Карагеза, и так раздавлен горем Казбич, его лишившийся. Для
Печорина лошадь – всё-таки средство передвижения, и не более. Он не
может любить лошадь как горцы – беззаветно, пылко и яростно. Так он не
может любить, кажется, и женщин. Обычно их любовь быстро наскучивает
Григорию Александровичу. Так, он быстро охладел к Бэле. Горцу же Азамату
– натуре цельной и страстной - украденный у Казбича конь, уж верно, не
наскучит. Так что «товарообмен» между русским офицером и горским юношей
оказался все-таки неэквивалентным…
На некоторые из параллелей между людьми и лошадями в лермонтовском
романе обратила внимание Э.Г. Ге6рштейн. Сближение это охватывает не
только женщин, но и мужчин. В частности, исследовательница обратила
внимание на реакцию Печорина при виде трупов убитого им Грушницкого и
загнанного главным героем коня: «Вот два трупа: человека и коня. Оба —
жертвы Печорина. Они предстают ему в сходной ситуации: он проходит или
проезжает мимо.
"Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза…
Отвязав лошадь, я шагом пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели”.
Жест ужаса — "невольно закрыл глаза” — объяснён далее подробным
описанием тяжёлого душевного состояния Печорина после убийства человека.
На долю животного достаётся, однако, только вздох:
"За несколько вёрст от Есентуков я узнал близ дороги труп моего
лихого коня; седло было снято – вероятно, проезжим казаком, - и вместо
седла на спине его сидели два ворона. – Я вздохнул и отвернулся!..”
Как тонко здесь отмечена разница между отношением европейца к
человеку и животному!» (Герштейн Э.Г. «Герой нашего времени» М.Ю.
Лермонтова. М., 1976. С. 73-74).
Параллель подмечена точно, но с выводами известной исследовательницы
творчества и биографии Лермонтова согласиться трудно. Конечно, Печорин
не привязан к своему коню так, как Казбич к Карагёзу, и убийство
Грушницкого для него, пусть и безмерно далёкого от христианской любви к
ближнему, значит много больше, чем смерть коня. Однако это банальность,
самоочевидность (да, отношение европейца к смерти человека и животного
различно!), констатация которой в романе была бы абсолютно излишней.
Показательно и небанально, «информативно» как раз сходство реакций,
телодвижений. Мёртвое тело человека Печорину неприятно, как и труп
павшего коня; в обоих случаях лермонтовский герой не желает видеть своих
жертв.
Интересно, однако, что и в самом Печорине сторонний взгляд
обнаруживает и женственные черты, и «породу». Сам Григорий Александрович
соотнесён и с женщиной, и с лошадью. Эти ассоциации были отмечены А.
Ханзен-Лёве в статье на немецком языке, перевод заглавия которой
по-русски звучит так: «Печорин как женщина и лошадь и прочее о романе
Лермонтова "Герой нашего времени”» (журнал «Russian Literature». 1992.
Vol. 31. No 4; vol. 33. No 4).
Действительно, наблюдательный и любопытствующий мнимый автор романа
(обычно именуемый «странствующим офицером») находит в Печорине «какую-то
нервическую слабость; он сидел, как сидит Бальзакова тридцатилетняя
кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала». Кожа
Печорина «имела какую-то женскую нежность». Наконец, «несмотря на
светлый цвет его волос, усы его и брови были чёрные — признак породы в
человеке, так, как чёрная грива и чёрный хвост у белой лошади». Смысл
этих наблюдений, по-видимому, таков: в Печорине, несмотря на железную
силу воли, храбрость и холодный ум, присутствуют и женственный
нарциссизм, и незащищённость перед жизнью. Он, стремящийся подчинить
себе других, сам несвободен: ни от собственного «несносного характера» и
страстей, ни от стесняющих его обстоятельств. Его жертвы —
преимущественно женщины: Бэла, княжна Мери, Вера; им загублен конь. Из
мужчин в романе жертвой печоринской мстительности оказывается только
Грушницкий, в поведении и в описании внешности которого отчётливо
просматривается женственность: «он хорошо сложён, смугл и черноволос»,
рисуется и любуется собой, экзальтирован. Печорин — персонаж, как бы
фокусирующий, вбирающий в себя черты большинства других героев романа, и
даже с Грушницким у него есть нечто общее. Печорин любил подвергать
других жестокому анализу и холодной оценке. И вот он сам становится
предметом такого отношения, и в нём самом выявляются черты,
приписываемые им другим, прежде всего женщинам. |