Впервые стихотворение было опубликовано заграницей в 1976 году, в России впервые - в 1979 г. Причины "задержки" не требуют объяснения: стихотворение было неподцензурным.

Сейчас его крамольность кажется особенно бессмысленной, но мы-то, едва ли не до 80-х, прекрасно знали, что не имеем права не только хотеть поехать, куда хочется, но и права говорить об этом. Между тем, примерно с 50-х начались - с возрастанием - дозированные, разрешенные свыше (и даже туристические, как особая милость) поездки заграницу: естественно, по строжайшему идеологическому отбору. Тут-то и возникло деление на "выездных" и "невыездных", на что и откликнулась Ахматова: "выездные" - "все, кого и не ждали" или, еще более точно, "все, кого и не звали"; "невыездные" - те, которым указано "всюду отсутствовать".

Итак, по первому впечатлению (как будто, подтверждаемому и мемуарными свидетельствами), стихотворение более чем непосредственно связано с реалиями тогдашней жизни и может являться откликом на "нежданное" и "незваное" путешествие кого-то из "всех" (а вариант "шлют домашним сердечный привет", иронически воспроизводящий расхожее клише, еще больше подчеркивает "незваную" случайность и ненужность этих "всех"): путешествие, очевидно, в Италию, очевидно, вызвавшее у Ахматовой воспоминания о ее собственном итальянском путешествии 1912 года. Следующий шаг напрашивается: ее тогдашние впечатления, тогдашний маршрут отозвались в стихотворении, тем самым закрепив за ним жанр "на случай". Далее не может не возникнуть "Итальянская тема у Ахматовой" (и до, и после разбираемого стихотворения): косвенное соприкосновение с Италией через уроженца Ливорно Модильяни, оказавшееся хронологически первым; Рим от Энея (еще ничего не знавшего, - не знавшего, "что (...) создан Рим, плывут стада флотилии", как и Ахматова в конце 1957 - начале 1958 не знала, что она увидит Рим, и что и ей будет "победу славословить лесть") к "временам Веспасиана": "тускло-голубое небо Венеции дожей" и "флорентийские сады"; Леопарди и т. д., но прежде всего, конечно, изгнанник Данте. Все это - обширный и детально разработанный раздел Ahmatoviana'ы, и его мы касаться не будем. Не будем, в частности, потому, что в работах, посвященных ахматовской Италии, исходят, как правило, из "объективных данных": из ее непосредственных впечатлений, из того, чем интересовалась Ахматова в связи с Италией, что читала, что и как изучала и описывала, насколько знала язык и т.д. В некотором смысле все это тяготеет к тому, чтобы определить степень причастности Ахматовой не столько к самой Италии и к итальянскому, сколько - вполне заслуженно - к итальянистике. Можно быть уверенными, что тот ракурс был бы встречен Ахматовой благосклонно.

Стихотворение кончается резиньяцией, вынужденность которой сочетается с добровольностью: "никому я не буду сопутствовать", "потому что" - или - "к тому же" "охоты мне странствовать нет". Добровольность, однако, опровергается заключительными строками мне к лицу стало всюду отсутствовать", с обозначением четырнадцатилетнего срока (как срок тюремного заключения), отсылающего, с некоторой приблизительностью, к известному постановлению, выключившему Ахматову из того круга бытия, где "есть простая жизнь и свет". "Отсутствуя всюду" в этом мире (мире людей, нашем, срединном, если пользоваться мифопоэтической терминологией), она тем самым была вынуждена перейти в иной мир, который сама (и не раз) называет зазеркальем.

Зеркало в архетипической картине мира "мифологически перегружено" и большая часть его мифологии связана с таинственностью, со зловещими и злокозненными свойствами. Зеркало - граница между нашим и нижним мирами, между жизнью и смертью, или призрачным, нереальным существованием "почти залетейской тени" там, в зазеркалье. Значение нижнего мира, inferno имеет и зазеркалье Ахматовой (не случайно в ее стихотворений "В Зазеркалье" появляется "уточнение": "мы в адском круге"); прозрачная, но непроницаемая стена отделяет ее от "всех" (т. е. от людей) и от главных признаков этого мира - света и воздуха; так в одном из вариантов:

Итак, мир срединный, в котором Ахматова отсутствует, мир нижний = адский круг (скрытое указание на Данте), который ей определен... Но верхний мир = рай, противопоставленный зазеркалью, пусть недоступный, все-таки существует, и его, по классическому русскому образцу, для Ахматовой воплощает Италия.

Ахматова нередко пользуется приемом "оксюморной замены" вариантов, содержащих в себе как бы скрытое противопоставление, оба члена которого, взятые в совокупности, "проясняют ситуацию". Так, в "Поэме без героя" заменено:

На

И, конечно, учитывать пало "соборный" вариант. Так здесь строка "где ни света, ни воздуха нет" заменяет строку "где ни Рима, ни Падуи нет", и, казалось бы, нейтральные названия итальянских городов в лом контексте приобретают иной смысл: безвоздушный мрак inferno противопоставляется раrаdiso = Италии, представленной своими знаменитыми городами. Это заставляет по-иному взглянуть на оппозицию "[все] в Италии / [я] в зазеркалии", в которой теперь узнаются те же разные миры, тот же рай / ад. И оксюморон "под святыми и грешными фресками" (при более "естественном" варианте "под святыми и древними фресками") детализирует "теневой", "противопоставленный самому себе" портрет "раеподобной" Италии.

Символичность обращения к Италии подчеркивается скупостью (если не скудостью) итальянских реалии: к уже названным Италия, Рим, Падуя - фрески (в данном контексте итальянские) и леонардески. Страна - два ее города (столица и выбранный как бы случайно) - ее живопись, с указанием на ими только одного, хрестоматийного из хрестоматийных, художника, точнее, на его школу.

В свое первое путешествие Ахматова видела Геную, Пизу, Флоренцию, Болонью, Падую, Венецию. Она не была в Риме и не была в Милане, где, собственно говоря, и надо было бы "переглядываться" или "перемигиваться с леонардесками" (но этот пассаж является, скорее, отсылкой к известному стихотворению Недоброво о миланских музеях, с перечислением полотен "Больтраффио. Содомы и Луини", позже и отраженно соотнесенных с Ахматовой:

Итак, разбираемое здесь стихотворение не воспроизводит реальное путешествие Ахматовой, но открывает нечто более важное: ее причастность к тому особому миру - Италии. Строки о "знакомом пути" звучат как "Und ich war in Arkadien geboren". Перед нами вновь образ Италии.